Страница 4 из 61
Фидельма опустила голову, чтобы не выдать своего раздражения тем, что епископ полагает ее настолько невежественной.
— Тогда я буду ждать, пока вы меня позовете, Геласий, — сказала она, поднялась с места и осталась стоять, будто ожидая, пока он позволит ей уйти. Геласий же снова с трудом скрыл изумление: как легко удается этой юной девушке без всякого усилия управлять ходом беседы! Обычно это была его собственная роль.
— Скажите мне, Фидельма из Кильдара, много ли в ваших краях таких, как вы?
Фидельма нахмурилась, пытаясь понять, что он хочет сказать.
— Я знаком со многими мужчинами из вашей страны, мы даже работали вместе здесь, в Латеранском дворце, но вот опыта общения с вашими женщинами у меня очень мало. Все ли они так же прямодушны, как вы?
Фидельма ответила со спокойной улыбкой:
— Я могу говорить лишь за себя, Геласий. Но, как я уже говорила вам, у нас женщина — не раба мужчины. Мы верим, что Творец создал нас равными. Возможно, однажды вы сможете приехать в наши края и увидеть красоту и сокровища Ирландской земли.
Геласий усмехнулся.
— Возможно! Может быть, хотя боюсь, что мои лета уже не те, чтобы отправляться в долгие путешествия. Пока же надеюсь, что вам понравится наш город. Вы можете идти. Deus vobiscum. [2]
И довольный, что перехватил наконец у гостьи инициативу, Геласий протянул руку и позвонил в маленький серебряный колокольчик.
Затем он протянул левую руку, и вновь, к его неудовольствию, Фидельма просто пожала ее с легким наклоном головы, вместо того чтобы поцеловать епископский перстень, как принято в Риме.
Стройная монахиня развернулась и пошла к выходу, где стоял, придерживая открытую дверь, брат Дон.
ГЛАВА ВТОРАЯ
С некоторым облегчением Фидельма вышла через украшенные пышной резьбою дубовые двери и оказалась в главной зале Латеранского дворца — в том самом месте, где уже триста пятьдесят лет совершалась коронация каждого епископа Рима. Парадная зала, или атриум, была безусловно великолепна. Мраморные колонны уходили далеко ввысь к сводчатому потолку, пол сплошь покрывала мозаика, стены украшены великолепными гобеленами, а резные своды наверху были из темного дуба — убранство, достойное дворца мирского владыки.
Возле каждого входа стояли дворцовые стражники — custodes, все — в парадном облачении, в сверкающих нагрудниках и с перьями на шлемах, все держали перед грудью обнаженные короткие мечи — пышное зрелище суетной роскоши. Мимо них сновали по неким таинственным делам монахи, странно выглядевшие в своих домотканых рясах среди бесчисленных сановников и влиятельных персон со всего света.
Сестра Фидельма остановилась, чтобы вновь окинуть все это взором: ей уже пришлось прождать несколько часов среди шумной давки, прежде чем брат Дон пригласил ее явиться пред очи епископа Геласия. Не оставалось сомнения в том, что это было место, где встречаются люди со всех стран света. Рядом с этим великолепием даже королевский двор в Таре, престол Великих Королей пяти королевств Ирландии, казался захолустьем. Однако, думала она, прокладывая себе путь среди множества увлеченных беседой людей, ей гораздо больше по сердцу Тара, полная тихого достоинства, где так уютно и хорошо среди спокойной красоты королевского удела Миде.
Молодая монашка, проталкиваясь навстречу Фидельме, случайно толкнула ее.
— Ах, простите…
Девушка подняла голову и взволнованно посмотрела ей в лицо, узнав ее.
— Сестра Фидельма! Я вас так ни разу и не видела с тех пор, как мы приехали.
Это была саксонка лет двадцати пяти, тоненькая, с каким-то меланхоличным лицом и неопрятными волосами мышиного цвета, выбивавшимися из-под покрывала. Ее темно-карие глаза почти ничего не выражали, а руки были тонкие, но сильные, жилистые и загрубевшие от тяжелой работы. Фидельма не удивилась, когда узнала, что до того, как посвятить себя Богу, сестра Эафа провела годы на крестьянском хуторе. Фидельма с улыбкой посмотрела на маленькую саксонку. Большую часть пути от Массилии в Остию они провели вместе. Молодая сестра Эафа была из небольшой группы кентских паломников, которые приехали, чтобы присутствовать при посвящении Вигхарда Кентерберийского в сан архиепископа. Фидельма чувствовала к ней приязнь. Простая, невзрачная и кроткая, Эафа словно боялась собственной тени. Она держалась несколько неуклюже, сутулясь, и постоянно кутала голову и плечи в покрывало — будто хотела быть как можно незаметнее для мира.
— Добрый день, сестра Эафа. Как вы поживаете?
Молодая монахиня поморщилась.
— Правду сказать, лучше бы мне вернуться в Кент. Хоть и чудо чудное — побывать в городе, где жил сам Петр, где он гулял и с Христом беседовал и где потом принял мученическую смерть, да только знаете, — она беспокойно вскинула голову, — не лежит у меня душа к этому городу. Право слово, сестра, он какой-то зловещий. Здесь слишком много людей, странных людей. Скорей бы вернуться домой.
— Сестра, я разделяю ваше желание, — искренне ответила Фидельма. Как и Эафа, она была привычнее к сельской жизни, нежели к большим городам.
Внезапно бледное лицо Эафы сделалось тревожным; она уставилась куда-то вдаль через плечо Фидельмы.
— Вот идет настоятельница Вульфрун. Мне надо к ней. Я должна сопровождать ее к капелле Сорока Мучеников. Сегодня утром мы уже сходили к гробнице преподобной Елены, матери Константина. И везде, куда ни придем, все видят, что мы чужестранки, и пытаются всучить нам реликвии и всякие побрякушки. Они как попрошайки, не отвяжешься. Вот, поглядите-ка, сестра.
Она указала на маленькую дешевую медную брошь, державшую покрывало на ее голове. Фидельма внимательно рассмотрела ее. Это был кусочек цветного стекла, оправленный в медь.
— Мне сказали, что в этой брошке — волос с головы святой Елены, и я отдала за нее два сестерция… Я совсем не понимаю в здешней монете. Как вы думаете, это слишком дорого?
Фидельма еще раз внимательно посмотрела на брошь и презрительно поморщилась. Сквозь стекло действительно просвечивал какой-то волос.
— Ну, если это вправду волос из кос преподобной Елены, тогда цена достойна. Но… — она не стала договаривать, лишь пожала плечами.
Юная саксонка выглядела сокрушенной.
— Вы не уверены, что он настоящий?
— В Рим приезжает много паломников, и, как вы сами сказали, многие зарабатывают тем, что продают им самые разные вещи, выдавая их за святые реликвии.
Эафе явно хотелось поговорить еще, но, снова бросив быстрый взгляд поверх плеча Фидельмы, она с извиняющимся жестом произнесла:
— Мне надо идти. Настоятельница Вульфрун меня заметила.
И все с той же тревогой в глазах девушка развернулась и устремилась сквозь толпу туда, где ее ждала высокая женщина в монашеском одеянии, с крючковатым носом и суровым, неприязненным выражением лица. Сердце Фидельмы дрогнуло от сострадания к молодой монахине из Кента. Весь путь до Рима Эафа находилась в обществе настоятельницы Вульфрун, и хотя обе они были из аббатства Шеппи, Вульфрун (как сообщила по секрету Эафа) была принцессой крови, сестрой самой Саксбур, королевы Кентской, и все делала для того, чтобы об этом знал каждый.
Может быть, поэтому Фидельме и захотелось подружиться с саксонкой, когда они плыли из Массилии в Остию — ведь Вульфрун обращалась с девушкой немногим лучше, чем с рабыней. Но, казалось, предложение дружбы пугало Эафу еще больше, чем собственное одиночество. Она неохотно общалась с кем бы то ни было и никогда не жаловалась на свою деспотичную госпожу, которая постоянно ею помыкала. Странная девушка, такая одинокая, думала Фидельма. Она погружена в себя, но не угрюма, а просто замкнута. Сквозь гомон толпы послышался зычный голос настоятельницы — Вульфрун посылала Эафу с очередным поручением. Властная фигура настоятельницы двигалась сквозь толчею к выходу из дворца, словно боевой корабль, рассекающий бурные волны, сопровождаемая хрупкой, будто качающейся на волнах фигуркой Эафы в кильватере.
2
Мир вам (лат.).