Проклятая реликвия

Оставив остальных разбираться с Перкином, я отправился на поиски шкатулки, которую Соловей, падая, тоже уронил. Она отлетела на несколько ярдов в сторону. Шкатулка не была совершенно пуста — в самом углу застрял клочок пергамента, которым, как утверждал Улисс Хетч, подтверждалась подлинность частицы креста. Однако пергамент так вылинял, а слова было так сложно расшифровать, что сам по себе он почти ничего не доказывал. Я осторожно взял шкатулку подмышку и присоединился к остальным. Бен Соловей уже поднялся на ноги, но с таким видом, словно не понимал, где находится — и кто он вообще такой. Он держался за непокрытую голову в том месте, где к нему приложился констебль.

Гог и Магог выглядели довольными, сумев поймать еще двоих негодяев, доказавших свою порочность тем, что пытались сбежать. Когда я предложил всем вместе вернуться в Пирожно-пудренный суд, к судье Фарнаби, они с радостью ухватились за эту мысль. По дороге Абель поднял сломанную лютню Соловья. Сам певец все еще не понимал, что происходит, и, спотыкаясь, шагал вперед, держась за голову. А вот Питер Перкин упал духом.

— Это рабочий инструмент певца, — сказал Абель, покачивая лютню. Гриф у нее треснул, а струны перепутались.

— Певца? Он вор, а то и еще хуже, — отозвался я, полный праведной уверенности, что мы выследили негодяев, ответственных за гибель Хетча.

— Нескоро он сумеет заработать достаточно денег, чтобы купить новую, — сказал Абель, глядя на лютню, как на заболевшего младенца.

— Украдет, — отрезал я, не понимая мягкости Абеля. Думаю, он испытывал бессознательное сочувствие к неисправимым ворам-карманникам, потому что и сам когда-то зарабатывал на жизнь мошенничеством.

Мы вернулись в монастырь, в зал, где судья Фарнаби все еще восседал на своем дубовом стуле, словно дожидаясь новых преступников. Я сгорал от нетерпения скорее объяснить ему, что мы вернулись с доказательствами и нашли подлинных воров — а, возможно, и убийц Улисса Хетча. Долл Вопинг еще не ушла. Ей мне особенно хотелось доказать, что я не убийца. Я передал шкатулку судье и рассказал, что именно эту вещь я видел сначала в руках Хетча, а потом в руках Перкина, после чего ее забрал Соловей. Карманник изобразил негодование — исключительно для видимости. Гог и Магог могут добавить свои свидетельские показания, чтобы подтвердить, что я говорю правду, сказал я, обращаясь к констеблям.

Фарнаби открыл шкатулку и вытащил хрупкую полоску пергамента, взглянул на нее и снова закрыл шкатулку. Потом посмотрел на Соловья, который все еще сжимал свою разбитую голову, и на Перкина. Потом задумался — и задумался надолго.

— Подождите вместе с друзьями вон там, мистер Ревилл, — произнес, наконец, судья, показывая на дверь в дальнем конце зала. — Позвольте мне выслушать, что могут сказать в свое оправдание эти люди.

Джек, Абель и я вышли в комнату, бывшую, вероятно, когда-то кухней при трапезной. В ней имелся открытый очаг с вертелом, который приводился в движение небольшим топчаком. Видимо, во времена монахов топчак вращала собака. Все оборудование было старым и ржавым. Кухонную дверь за нами плотно закрыли. Мы по-прежнему были не то, чтобы пленниками, но и не свободными людьми. Моя уверенность в том, что на этот раз справедливость восторжествует, опять слегка увяла.

— А где же, в таком случае, сам кусок «истинного» креста? — спросил Джек. — У Перкина была только шкатулка, в которой, по твоим словам, он лежал.

— Пустая шкатулка — это то, что он показал Соловью, — огрызнулся я. — Скорее всего, он забрал его себе. Может, собирался продать.

— Если он вообще когда-нибудь существовал, — сказал Джек и раздраженно попытался повернуть топчак, соединенный с вертелом провисшей цепью. Тот заскрипел, как древнее орудие пытки.

— Говорю же тебе, я его видел. Видел в руках Улисса Хетча.

— Ну, он-то больше не может давать показания, правильно? А крест испарился.

— Ник не единственный, кто об этом знает, — вступился за меня Абель. — Судья Фарнаби упоминал о нем. Кто-то ему об этом сказал.

— Долл Вопинг, — осенило меня. — Она знала про крест. Говорила, что у нее от него мурашки.

— Вот пусть ее мурашки и станут доказательством, — сердито фыркнул Джек. — А нам пока придется говорить, что крест исчез.

— Может, ее все-таки можно починить? — сменил тему Абель. — Хотя, конечно, я не специалист…

Он все еще держал в руках поврежденную лютню Соловья. Я посмотрел на него, и у меня в мозгу мелькнула остроумная мысль. Я припомнил, как оба вора стояли в тени контрфорса, как Перкин крутил инструмент в руках, пока его компаньон подсчитывал на ладони монеты. Предположим, что Перкин все-таки заполучил священную щепку и решил оставить ее себе. Предположим, что эта мысль пришла ему в голову в тот самый момент, как оба они считали деньги у монастыря. Перкин держал в руках деревянную шкатулку с той вещицей. Он уже собирался отдать ее певцу, как вдруг его одолела жадность. Он берет склянку и, толком не соображая, что делает, сует ее в удобное потайное место. Потом отдает Соловью пустую шкатулку и притворяется, что ничего не знает о содержимом. А тем временем склянка и реликвия где-то лежат…

— Дай-ка мне лютню, Абель. У меня есть идея.

Абель протянул мне сломанный инструмент. Гриф треснул и расщепился, несколько струн порвалось. Я потряс лютню. В ней что-то загремело. Я просунул руку в резонаторное отверстие и начал шарить внутри, потом со все возрастающей уверенностью нащупал какой-то продолговатый предмет. Только это было не стекло, а дерево.

Слишком поздно вспомнил я про предостережение Улисса: «Говорят, что прикосновение к ней означает смерть». Я уже держал кусочек дерева в руке и вытаскивал его из эфа. От предвкушения собственной правоты страх перед «бабьими проклятьями» испарился. Как фокусник, я раскрыл ладонь и показал Джеку и Абелю то, что вытащил из лютни.

— Видите! Говорил я вам!

— Да, вижу, — ответил Джек. — И что?

Только сейчас я посмотрел на то, что лежало у меня на ладони. Да, разумеется, кусочек дерева определенной формы, но вовсе не частица Истинного Креста. Прежде всего, этот кусочек был новым и не поцарапанным.

— Это просто дужка, Ник, — сказал Абель. — Они есть на каждой лютне. Их засовывают внутрь, чтобы укрепить раму.

— Твоя идея заключалась в этом, Николас? — спросил Джек. — Что карманник мог засунуть то, что ты ищешь, внутрь лютни?

— И не такие странности происходили, — ответил я.

По лицу Джека я видел, что он никак не решит, то ли смеяться, то ли презрительно скривить губы. Абель просто стоял с озадаченным видом.

К счастью, в этот момент дверь кухни отворилась и Гог (или Магог) снова отвел нас к судье Фарнаби. Там почти ничего не изменилось. Питер Перкин, все еще удрученный, стоял перед дубовым стулом. Бен Соловей в оцепенении сидел на скамье. Перо престарелого клерка нависло над бумагой. Единственное изменение произошло в лице Фарнаби. Теперь он смотрел не сурово и педантично, а примерно так, как только что Джек — нечто среднее между смехом и презрением.

— Говорят, что правда всегда выплывет наружу, — сказал он, словно самому себе. — Что ж, мистер Ревилл, похоже, что, по крайней мере, вы говорили правду. Беда, однако, в том, что крупица правды завернута в паутину лжи.

Я кивнул, хотя совершенно не понял, о чем он.

— Этот человек, — продолжал Фарнаби, показав на карманника Перкина, — дал Пирожно-пудренному суду письменные показания под присягой. Мой клерк сейчас зачитает самые главные места из его показаний.

Престарелый клерк с седыми волосами, выбивавшимися из-под шапочки, наклонил голову к верхнему листу в стопке и прокашлялся, прочищая глотку, как на сцене.

— Свидетель Перкин показывает… позвольте, сейчас посмотрим… показывает, что он любит посещать ярмарку Варфоломея, иногда в обществе своего хорошего друга Бенджамина Соловья, исполнителя баллад с Тули-стрит… потому что наслаждается сладким голосом своего друга, когда тот поет… свидетель показывает, что его мать, то есть мать Бена Соловья, знала, что делала, когда выходила замуж за человека по имени Соловей, и, должно быть, предвидела, что ее сын станет восхитительным.