Страница 72 из 95
Урбан зарыдал.
— Я знал, что это раньше или позже откроется. Я знал, что один из нас совершит ошибку, и все выяснится, особенно в таком месте, как это, где слишком много странствующих нищих монахов.
— Твой настоящий орден — доминиканцы — не одобряет реликвий крови, — продолжал Бартоломью. — Твоего приора в Эксетере — человека, которого ты называешь Джоном де Бурго, хотя мне говорили, что не существует высокопоставленного кармелита с таким именем — избрали недавно, и вы боялись, что он уничтожит реликвию, причем будет действовать слишком самоуверенно, как часто поступают только что избранные на высокий пост люди в попытке оставить свой след в истории.
Урбан с несчастным видом кивнул.
— Нет смысла отрицать это теперь, и моя роль в этом деле закончилась. Эндрю и я действительно доминиканцы, но он не соглашался с позицией нашего ордена в вопросах Святой Крови. Он не хотел, чтобы реликвию уничтожили на волне религиозного фанатизма, поэтому он и сделал то, что сделал.
— Очень благородно, — сухо заметил Майкл.
— Люди постоянно лгут мне, — сказал Майкл, когда они с Бартоломью шли прочь от церкви святого Ботольфа. — Но не думаю, что мне приходилось сталкиваться с таким количеством неправды за такой короткий период, как в этом деле.
— В основном это не ложь, а недоговорки. Томас «забыл» упомянуть о своих отношениях с Эндрю — как и сам Эндрю; Урбан и Эндрю никому не сказали, что спасают реликвию от собственного ордена. Боюсь, что и сам я лгал.
Майкл рассмеялся.
— Ты? Не думаю. Ты худший притворщик из всех, мне известных, и я бы раскусил тебя за мгновенье.
— К счастью, на этот раз не сумел. Я лгал насчет Эндрю. Не думаю, что он прыгнул в воду добровольно — по двум причинам. Во-первых, его зрачки очень сильно сократились, а это зачастую означает, что проглочено какое-то лекарство или яд; а во-вторых, не так легко держать голову под водой в надежде утонуть — слишком силен инстинкт, он заставит поднять ее.
Майкл уставился на него.
— Ты уверен?
— Не совсем — моя наука весьма неточная, — но в сумке Эндрю я нашел крохотный розовый пузырек, когда обыскивал тело. Без пробки и полный воды, так что я не смогу сказать тебе, что в нем было сначала. Однако я подозреваю, не дал ли ему кто-нибудь выпить снадобье — возможно, чтобы успокоить во время передачи реликвии; и это лишило его возможности двигаться или вызвало вялость. Тогда понятно, почему он не поднял голову, чтобы вдохнуть.
— И ты не сказал этого при Томасе и Урбане, потому что…
— Потому что это мог быть один из них.
— Интересно. Ты всегда лучше относился к Томасу, чем я, а теперь сомневаешься, стоит ли делиться с ним сведениями. Почему?
— Потому что я и раньше подозревал некоторую связь между ним и Эндрю, но не знал, что это означает. Они расстались плохо. Тебе не кажется, что он мог увидеть своего прежнего наставника и решить, что можно отомстить за какую-то старую обиду?
Майкл кивнул, довольный, что друг в конце концов пришел к его же выводам.
— Но вполне возможно, что Урбан захотел отомстить за недавнюю обиду. Он пришел в бешенство, потому что Эндрю отдал реликвию кому-то другому. Обидевшись, он мог скормить ему яд, а потом столкнуть в воду. В конце концов, они были одни. Но теперь мне приходится расследовать два убийства.
— Эндрю и Уитни. Я вот думаю — убиты ли они одной рукой? Но кто бы он ни был, преступник умен. Обе смерти можно легко принять за несчастные случаи.
— Только не нам с тобой, — благодушно заметил Майкл. — Мы тоже умны. Давай подумаем об Уитни. Ты сказал, он мог быть случайной жертвой. Может быть, целью был Эндрю, потому что украл из ордена реликвию крови, а голова Уитни оказалась не в том месте не в то время.
— Совсем не в том, — согласился Бартоломью. — Возможно, реликвия сейчас у преступника. Однако я сомневаюсь, что мы когда-нибудь узнаем, кто он, потому что, если у него есть хоть капля здравого смысла, он уже давно исчез вместе с реликвией.
— Куда? В Норвич? Или в какой-нибудь орден францисканцев, где ему хорошенько за нее заплатят?
— Если верить Эндрю, он умрет, если расстанется с ней, да только я в такую чепуху не верю.
— Хотел бы я, чтобы Урбан сказал нам, кому Эндрю доверил реликвию, — протянул Майкл. — Можно ли быть уверенными, что это не Томас, бывший студент и человек, которого Эндрю когда-то любил? Урбан — парень надежный и верный, но у него нет твердости Томаса. Урбан — это уже вторая возможность.
— А может быть, это Сетон. Он францисканец и твердо придерживается догматов своего ордена, считает, что реликвиям Святой Крови должно поклоняться, в отличие от Уитни. А может быть, это кто-то из монастыря доминиканцев — Эндрю предпочитал позицию францисканцев позиции собственного ордена, и он вряд ли был единственным мятежником. Даже Морден в этом признался.
— Морден никогда не покидает Кембридж, и я не представляю себе Эндрю, передающего такую ценную вещь человеку, похожему на эльфа — или тому, кто толком не понимает, что влечет за собой полемика о Святой Крови. Нет, это и не Морден, и не его монахи. Они все одинаковы — приятные, но совершенно тупые.
— А как насчет служек? Кипа и Джона Рауфов?
— Они умнее, чем люди, которым прислуживают, — согласился Майкл. — Но ненадежные. Не представляю, чтобы Эндрю вручил то, во что верил, таким низким людям.
Сумерки давно кончились, и Бартоломью ужасно устал после дня, заполненного преподаванием, лечением больных, лазанием по крышам и осмотром трупов. Он хотел в постель и вовсе не хотел больше рассуждать о тайнах. Они добрались до колледжа Михаила, и он отправился в свою комнату. В сгустившейся темноте он снял плащ и башмаки, ополоснул руки в тазике свежей воды и лег в постель в уверенности, что тотчас же уснет.
В комнате было душно, и он поднялся, чтобы открыть окно. Снова лег и понял, что в рубашке и гетрах очень жарко. Пришлось встать, чтобы снять их. К тому времени, как ему стало удобно, францисканцы в комнате напротив начали громко спорить; их резкие голоса разбудили его, хотя он уже начал задремывать. Бартоломью в третий раз поднялся и закрыл окно. Но дискуссия монахов сделалась очень напряженной, и шум далеко разносился в тихом ночном воздухе. Они разговаривали достаточно громко, чтобы Бартоломью мог различать отдельные слова, поэтому он понял, что речь шла о Святой Крови и ее месте во время мессы.
Он вернулся в постель, но поймал себя на том, что изо всех сил прислушивается. Тогда Бартоломью натянул одеяло на голову, чтобы ничего не слышать. Но ночь была душной, и многие не спали. По двору то и дело ходили — кто за выпивкой, кто в уборную; кто-то играл на лютне. Бартоломью спал урывками и проснулся еще более уставшим, чем уснул.
Он присоединился к коллегам, собравшимся вместе, чтобы идти в церковь на мессу, и глубоко вдыхал прохладный утренний ветерок с востока, шептавший что-то ему на ухо. После мессы Бартоломью вспомнил, что сегодня суббота и он договорился, что занятия со студентами проведет другой профессор. Это означало, что он свободен. Обычно он использовал свободное время для написания трактата о лихорадках — это отнимало у него почти все незанятые часы, но сегодня Бартоломью никак не мог углубиться в работу. Он не понимал, в чем дело — то ли виновата жара, то ли странная история, окружавшая реликвию.
Понимая, что нет смысла все утро смотреть в пустой лист пергамента, ожидая вдохновения, Бартоломью пошел на поиски Майкла — тот наслаждался незаконным вторым завтраком в кухне. Монах махнул рукой на табурет, приглашая врача присоединиться к его легкой трапезе, состоявшей из овсяных лепешек, смазанных белым жиром и густо посыпанных солью. Бартоломью отказался, понимая, что такая еда только вызовет жажду. Монах только начал рассуждать о фактах, которые они обнаружили в связи со смертью Эндрю и Уитни, как в дверь постучали и вошел церковный староста.
— Вы нам нужны, брат, — сказал, жадно пожирая глазами лепешки. — И вы тоже, доктор.