Торквемада

Тогда же Альваро вспомнил письмо, которое оставил Катерине. Как ни странно, он не забыл ни единого слова из этого письма и повторил его вслух от начала до конца:

«Ты помнишь, моя дорогая Катерина, как один раз сказала мне, что я лучший из всех испанских рыцарей? Таким я был для тебя, для меня же ты самая чистая и прекрасная из всех женщин. Поэтому я пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе: даже самый храбрый рыцарь, если его лишить оружия, беззащитен. Сейчас я в таком положении. Я беззащитен и наг. Каким я пришел в этот мир, таким и уйду из него, а все, чем я владею, отойдет королю и инквизиции. Пока это еще не случилось, но это неизбежно, и ничто не сможет этому помешать. Будь у меня сын, я мог бы передать ему мою шпагу — она всегда напоминала бы ему, что его отец был испанским рыцарем. Тебе же, дочь моя, я могу оставить только память, вещь столь драгоценную, сколь и опасную…»

Он остановился, припоминая, что же дальше. Но это было слишком мучительно.

Шли дни, спина заживала. Пытки прекратились. Два раза в день в камеру приносили хлеб, воду и лук. Это был ежедневный рацион Альваро. Однажды, внезапно проснувшись, он увидел, что у изножья койки сидел Торквемада и глядел на него. Сначала Альваро решил, что это галлюцинация, мираж. За время пыток у него часто случались галлюцинации, и потому он закрыл глаза, подождал и вновь открыл их. Торквемада не исчез.

Альваро потянулся за кувшином воды, стоявшим на столике у койки. Торквемада сам подал ему кувшин. Альваро отпил и сел на постели.

— Очень больно, Альваро?

— Ты еще спрашиваешь?

— Да, Альваро, спрашиваю.

— Что я могу сказать тебе о боли, Томас, отец мой? — недоверчиво отозвался Альваро. — Может, рассказать тебе о муках Христа на кресте? Теперь я знаю, что это такое.

— Я тоже.

— Ты, Томас?

Торквемада кивнул:

— Господи, Альваро, а как ты думал? Разве вид страданий доставляет мне радость? Разве я чудовище, питающееся смертью и болью?

— А разве не так? Скажи мне.

— Я служу Богу! — прокричал Торквемада, едва не срываясь на визг.

— Знаю, — сказал Альваро. Набрал в рот тухлой воды из кувшина и медленно проглотил ее. — Ты должен простить меня, Томас, мне трудно говорить, но, как я уже сказал, мне многое открылось. Ты ревностно служишь Господу — и моя судьба тому свидетельство. Я знаю, как ты служишь Ему. Мне это досконально известно.

— Я умолял тебя исповедаться, Альваро. Я и сейчас прошу тебя: признай свой грех — дай мне сойти с креста.

— Нет! — яростно вскричал Альваро.

— Тебе неведомы ни раскаяние, ни жалость.

— К кому — к тебе, Томас? Жалость к тебе? О чем ты просишь — пожалеть тебя? Может, мне еще помолиться о спасении твоей души? Ты этого хочешь?

— Господи, помоги мне! Неужели ты думаешь, что я не люблю тебя?

— Любишь? Нет, Томас, ты давно разучился любить, и теперь нет такого существа на земле, которое ты любил бы.

— Я не хочу, чтобы ты умер без прощения и надежды! Прошу тебя, Альваро, открой душу, — взмолился Торквемада.

Альваро горько улыбнулся:

— Итак, ты умоляешь меня, Томас.

Тяжело вздохнув, Торквемада кивнул:

— Будь по-твоему, Альваро.

Он снова вздохнул и пошел было к двери, но тут Альваро окликнул его:

— Томас!

Торквемада медленно повернулся к Альваро, и тот с удивлением увидел, что лицо приора осветилось надеждой.

— Когда мне предстоит умереть? — спросил Альваро.

— Скоро, и да смилостивится над тобой Господь!

— А в тебе есть милосердие, Томас?

— Я не могу ничего ни изменить, ни остановить, Альваро. И ты это знаешь. Не думай, что все зависит от меня. Тут я бессилен.

— Есть в тебе милосердие или нет? — повторил Альваро.

— Чего ты хочешь?

— Ты знаешь.

— Возможно.

— Разреши мне повидаться с раввином Мендосой.

— Хочешь, чтобы мы оба погубили свои души? Так, Альваро?

— Дай мне повидаться с ним, — тихо произнес Альваро. — Если ты дорожишь бессмертием своей души, Торквемада, дай мне с ним повидаться.

11

В те времена в Сеговии была площадь под названием Пласа де Фе, и это означало, что там вершилось аутодафе. Аутодафе — это акт веры, требующий сжечь еретика живьем. Но и в те времена жители Сеговии не знали, кто совершает акт веры: тот, кого сжигают, или тот, кто сжигает. Во всяком случае, эта площадь на краю города вызывала смешанные чувства у тех, кто проходил мимо; бывали дни, когда после аутодафе в воздухе стоял такой невыносимый запах горелого мяса, что только люди с крепкими желудками могли приблизиться к площади.

Однако в тот вечер, когда Торквемада, проходя мимо этого места, остановился там отдохнуть, воздух был свеж и чист. Уже одиннадцать дней здесь не полыхал костер. Каменная платформа, которую называли пьедесталом веры, была тщательно подметена, а под возвышавшимся над ней массивным, почерневшим от огня столбом не лежала, как обычно, зловещая вязанка дров. На пьедестале сейчас стоял монах с пергаментным свитком в руках. За его спиной солдат инквизиции держал факел, чтобы монах мог читать. Вокруг платформы толпились человек тридцать-сорок. Как отметил про себя Торквемада, преобладали нищие, мусорщики, проститутки и карманники, между ними бегали, кричали, резвились оборванные, полуголые дети.

Монах приступил к чтению, Торквемада остановился послушать. Он стоял с краю толпы, наполовину укрывшись в тени.

— Вот они, приметы дьявола, — читал монах. Зычным, твердым голосом он чеканил слова: — Раскройте ваши глаза, дабы не поддаться греху, и тогда вы распознаете того христианина, который остается евреем в сердце своем, евреем втайне, в ночи. Узнаете вы его так. Внемлите. Прежде всего, он чтит субботу. Если в субботу на нем свежая рубашка или праздничная одежда, если он накрывает стол чистой скатертью, не разводит огонь в печи и отдыхает — знайте, это он, и, если Бог живет в вашем сердце, вы разоблачите его и призовете на его голову огненную кару…

На последних словах голос монаха поднялся до крика. Толпа подхватила крик, улюлюкала, свистела, хлопала в ладоши.

— Хвала Господу! — выкрикнул кто-то. Крик снова подхватили. Дети, приложив ладони трубочкой ко рту, радостно вопили.

Монах дал свиток солдату и воздел руки, призывая к молчанию. Когда толпа угомонилась, монах продолжил чтение:

— И вот как вы узнаете его: он ест мясо в пост, не ест мяса и не пьет в их Судный день, празднует еврейскую Пасху… — Здесь монах добавил от себя: — Вот когда вы можете обнаружить еретика. Легче всего это сделать на еврейскую Пасху. В этот день присматривайтесь к нему, следите за ним. Искушайте его, предлагайте ему хлеб и смотрите, дотронется ли он до него, положит ли в рот. Вложите хлеб ему в руки силой, чтобы увидеть, не бросит ли он его на землю, как мы, обжегшись, бросаем горящий уголек. Так вы хитростью заманите его в ловушку, а на ваши бессмертные души снизойдет благодать…

Торквемада поспешил уйти. Его била дрожь, охватило уныние, которое ему никак не удавалось побороть. Он проходил одну за другой улицы Сеговии — искал место, которое, как ему казалось, помнил, но, отчаявшись найти его, подозвал мальчика. Мальчишка хотел было убежать, но, услышав голос Торквемады, остановился так резко, словно на него набросили лассо.

— А ну, подойди сюда, мальчик!

Юнец явно колебался. Затем все же медленно приблизился к мрачному, возвышавшемуся над ним приору и молча остановился перед ним.

— Скажи, мальчик, где здесь дом раввина Мендосы? — спросил Торквемада.

Мальчишка молча покачал головой.

— Ты знаешь, кто я?

Юнец все так же молча кивнул.

— Тогда делай, что тебе говорят, — веди меня к его дому.

Мальчик покорно двинулся впереди Торквемады. Приор пошел следом, и вскоре они подошли к двери в стене; мальчик указал на нее и тут же убежал. Торквемада постучал и принялся ждать, когда ему откроют. Прошло довольно много времени, и приор уже стал сомневаться, не привел ли его мальчишка к пустующему дому, но тут дверь медленно отворилась. На пороге стояла женщина средних лет — тщедушная, невзрачная, она разглядывала Торквемаду невозмутимо и неприветливо.