Торквемада

Так они молча стояли, пока окружавшая их тьма не стала серой, потом светло-серой. Наконец Торквемада произнес, и голос его звучал ласково:

— В это время, в такое раннее утро, мой сын, плоть может быть одета, но душа обнажена. Она открыта Богу. Она стоит перед Ним в наготе своей, потому что ее не могут скрыть ни одежды, ни плоть.

Слова Торквемады прозвучали ни как вопрос, ни как утверждение. Хуан не знал, что сказать, и стоял, в страхе ожидая, что за этим последует. Торквемада продолжал:

— Ночь — время сна. Почему же ты не спал, сын мой?

Хуан Помас тупо покачал головой. Ему было страшно; он понимал, что должен ответить на вопрос Торквемады, но не мог вымолвить ни слова, только качал головой.

— Ты боишься меня, сын мой? — спросил Торквемада. — Но тебе нечего бояться. Мы слуги Господа. Христовы дети. Как можешь ты бояться меня? Может быть, тебе сказали, что раньше Торквемада был человеком, а теперь стал чудовищем? Но разве чудовища служат Господу? Этот вопрос ты должен задать себе и сам на него ответить. Так скажи мне, разве чудовища служат Богу?

— Не знаю, — пробормотал Хуан.

Теперь все вокруг заливал свет, яркий утренний свет — первые лучи солнца коснулись плоских башен монастыря. Хуан уже мог видеть Торквемаду; его сутана стала обычным черным облачением из домотканого сукна; под куколем было видно худое, смуглое лицо со скошенным костлявым подбородком, но глаз по-прежнему нельзя было различить. Нависающий куколь отбрасывал на них тень.

— Ты хочешь служить Богу? — спросил Торквемада. — Хочешь служить Испании? Хочешь служить своей бессмертной душе?

Хуан пытался ответить, но не мог выговорить ни слова. Ему хотелось убежать, но он понимал, что это невозможно. Ему хотелось пасть на колени и молить о пощаде, но и это было невозможно.

— Ты тоже думаешь, что Бог забыл Испанию? — продолжал Торквемада. — Если так, тогда я должен спросить себя, почему у тебя такие мысли. Я должен задать себе вопрос, почему Божье дитя и дитя Испании думает, что Бог забыл его родину. Я должен открыть тебе мое сердце и дать ответы — иначе какой же я приор? Поэтому говорю тебе, сын мой: Бог не забыл Испанию. Он только отвратил свой взор от евреев. За все время от сотворения мира и до наших дней Бог забыл одних только евреев. Но…

Он подошел ближе к Хуану, настолько близко, что юноша мог наконец видеть его глаза — черные дыры на обтянутом кожей лице.

— Но еврея, ставшего христианином, — такого еврея Господь помнит. Потому что такой еврей обретает бессмертную душу, а бессмертную душу Господь не забудет никогда.

Он протянул руку и дотронулся до плеча Хуана:

— Пойдем.

Хуан пошел рядом с приором — они двинулись вокруг монастыря и молча шли до конца колоннады. Оттуда Торквемада повернул назад.

— Что привело тебя сюда, Хуан Помас? — возобновил разговор Торквемада. — Сюда мало кто приходит по собственной воле. Люди обычно оказываются здесь, когда их приводят солдаты инквизиции, солдаты Святой матери церкви. Но за тобой солдат не посылали, и все же ты здесь.

Торквемада протянул руку и коснулся шеи Хуана. Его палец очертил линию вокруг шеи молодого человека — тот вздрогнул и отпрянул. Торквемада прошептал:

— Что за медальон носит на шее дон Альваро?

Торквемада продолжал идти дальше — ждал, что ответит ему Хуан. Тот молчал, шел рядом, не отвечая на вопрос и не вдаваясь в объяснения. Дойдя до конца колоннады, Торквемада опять повернулся и пошел назад.

— Инквизиция свята. Она свята — как Отец, Сын и Дух Святой. И суд ее свят. Ты знаешь, что такое святая инквизиция, сын мой?

Торквемада обнял Хуана за плечи. Неожиданно Хуан вырвался.

— Клянусь Богородицей, — закричал он, — потому что я христианин! Я клянусь, клянусь вам, отец Томас, что дон Альваро — христианин!

Спокойно, невозмутимо Торквемада, понизив голос, сказал:

— Ты слишком много клянешься. Зачем ты подвергаешь опасности свою бессмертную душу? Бог ненавидит божбу. Разве я просил тебя клясться? Просил?

— Дон Альваро — христианин!

— Ты отвечаешь на вопрос, которого я не задавал, — сказал Торквемада. — Это ответ, но где же вопрос, Хуан Помас? В твоем сердце, в твоей душе, или это вопрошает Бог? Я не спрашивал тебя, христианин ли дон Альваро. Я спрашивал тебя, что в медальоне, который он носит на шее?

— Заклятие, — выпалил Хуан.

— Что за заклятие?

— Еврейское заклятие.

— Скажи мне, Хуан Помас, что такое еврейское заклятие? Ты знаешь?

— Я слышал, как дон Альваро произносил его.

— Что?

— Я уже говорил. Я слышал, как дон Альваро произносил еврейское заклятие.

Торквемада кивнул и двинулся дальше. Хуан следовал за ним, как будто невидимая сила приковала его к приору. Наконец Торквемада сказал:

— Произнеси это заклятие сейчас, Хуан Помас.

Они сделали еще шесть шагов. Хуан хранил молчание, и тогда Торквемада крикнул громко и повелительно:

— Я отпускаю тебе грехи. Говори! Я приказываю! Не гневи меня, отвечай!

Хуан остановился, повернулся к приору и, глядя ему в лицо, произнес умоляющим тоном: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душою твоею и всеми силами твоими».

И тут вновь зазвонили колокола. Их звон отдавался в голове Хуана — ему казалось, что их громоподобный звук разорвет его череп, лишит его разума.

9

Этим утром Мария решила пойти в церковь, Катерина согласилась сопровождать ее. Мария выстроила в уме такую логическую цепочку: стоит ей провести утро в церкви — и то, что случилось накануне, исчезнет или забудется, как сон. Она сказала Катерине, что сначала они исповедуются и поставят свечи, и научила, что именно надо говорить тем двум священникам, к которым она особенно благоволила. Катерина безучастно слушала мать. Мария настаивала, чтобы и Альваро пошел с ними, но он лишь сердито помотал головой и постарался побыстрее их выпроводить.

Катерина встревожилась.

— Ты останешься дома? — спросила она отца. — Никуда не уйдешь? Мы застанем тебя, когда вернемся?

Альваро, с трудом выдавив из себя улыбку, заверил дочь, что он будет дома.

— Мама хочет, чтобы я исповедалась, — сказала Катерина.

— Прекрасная мысль, — одобрил Альваро. — Думаю, стоит послушать маму. Ты почувствуешь себя лучше.

— Ты что, ничего не помнишь? — вышла из себя Катерина.

— Я не помню ничего такого, что тревожило бы меня, и, конечно же, ничего, что могло бы потревожить тебя, — сказал Альваро. — Иди в церковь и делай то, что велит мать.

Когда жена с дочерью ушли, Альваро почувствовал облегчение. То, чего он ждал, могло произойти в любую минуту, и теперь каждый миг он воспринимал как отсрочку приговора. Альваро прошел в свой кабинет — там хранились бухгалтерские книги и счета, там он обычно работал, — сел за стол и стал писать. Сначала Альваро решил, что напишет жене и дочери общее письмо. Но нужные слова не находились, и он попытался написать одной Марии. Это тоже оказалось непосильной задачей. Мария только что ушла, а он уже не мог вызвать в памяти ее образ. Они даже не попрощались. Жена просто повернулась к нему спиной и ушла из дома, и, с ее точки зрения, это было вполне естественно. Почему она должна считать это утро особенным?

В конце концов Альваро решил написать письмо одной Катерине — и тут слова потекли сами собой. Закончив письмо, он сложил его, запечатал и после этого стал работать над дополнением к завещанию. В это время с улицы донесся топот ног и лязг доспехов. Альваро подошел к окну и увидел, что к его дому под палящими лучами утреннего солнца направляются шесть солдат инквизиции в легких доспехах и откинутых назад больших, похожих на лодки шлемах. Как обычно, вид солдат оставлял желать лучшего, оружие у них было нечищеным, и Альваро подумал, что, будь его воля, он первым делом приказал бы им залезть в реку, прихватив с собой побольше мыла. Ребяческая мысль, и Альваро, пожав плечами, вернулся к письменному столу и своему завещанию. Сознание его раздвоилось — он разом и обдумывал пункты завещания, и прислушивался к тому, как солдаты барабанят в дверь. Потом раздался приглушенный голос Хулио — тот открыл дверь солдатам. Через какое-то время Хулио постучал в дверь кабинета. Альваро встал, впустил слугу.