Икона

И все-таки… Ее намерения не осуществились, так почему она не злится? В конце концов, где ее чувство ответственности? Ведь ее решение не было спонтанным. История иконы была весьма смутной, отрывочной; то же можно сказать и об остальных работах, которые ее дед приобрел сразу после войны. Это всегда смущало ее отца, а восхищение деда этими работами носило оттенок алчности и имело в себе какой-то нездоровый привкус. Скорее всего Ана никогда не узнает подробностей, но, без сомнения, жители деревни, в которой обитали предки Мэтью, расстались с иконой не по доброй воле. Она принадлежала им. Ана вовсе не испытывала чувства семейной вины за неправедные деяния предков. И все-таки она уже давно подозревала, что за многими приобретениями деда стояли какие-то манипуляции, и поэтому никогда не заговаривала с ним об этом. Но теперь состояние перешло к ней, а вместе с ним — и бремя ответственности. Она вовсе не собиралась посвятить свою жизнь поиску бывших владельцев полотен, украшавших стены ее дома, но это дело с иконой возникло без ее участия, само по себе, и теперь его уже нельзя было игнорировать. От нее мало что зависело, но имелись некоторые беспокоящие ее мелочи. Она постоянно думала о связи между последними событиями и тем, что произошло в прошлом. Не начинай дело, если не собираешься его заканчивать, всегда учил ее папа. Что это означало в данной ситуации? Аргумент в пользу того, чтобы начать действовать, или наоборот?

Ана прошла через холл в кухню. Начинать надо было с Уоллеса. Ему кое-что было известно — и он не спешил с ней этим делиться. Она всегда это понимала и теперь надеялась, что смерть деда ослабит его бдительность и позволит раскрыть некоторые из покрытых пылью времен семейных секретов. Но ее надежды были тщетны: он продолжал стоять на страже семейных тайн. Где-то в глубине сознания теплилась надежда на то, что общение с частными покупателями поможет выйти на кого-то, кто знал о прошлом иконы — и деда. А может, и на того, кто знал, что случилось тогда, когда отец полетел в Каракас. Она не делилась этими размышлениями с Уоллесом, тот самостоятельно занимался всеми запросами, осторожно подталкивая ее к мысли о продаже иконы государственному музею. Но потом все ее мысли обратились к Мэтью, и она перестала давить на хитрого адвоката.

Ана уселась в кресло на кухне и закурила уже пятую сигарету за это утро. Наверняка сегодня их будет двенадцать. Вчера было восемь, позавчера — шесть. Это как бросать курить наоборот. Вот уже четыре года, как она не курила. Но стоило ей выкурить сигарету — через час после того, как от нее вышел Мэтью, — и она вернулась туда, откуда начинала. Кухня напоминала ей о Мэтью, хотя он был здесь всего раз несколько. Она выдохнула эту мысль вместе с голубым облаком дыма. Ничего страшного. Она сможет почувствовать себя ближе к сбежавшему любовнику, если начнет распутывать тайну, над которой бился он сам. Эта мысль остановила ее. А может, ей только это и нужно — ощутить себя ближе к Мэтью, сделать его одержимость своей? Может, все эти идеи насчет ответственности — всего лишь прозрачное прикрытие, попытка оправдаться? Она еще раз вдохнула сладкий яд дыма, почувствовав, как отозвалось ее тело. Да какое это имело значение?

Она схватила телефонную трубку, набрала номер.

— Уоллес и Уорфорд.

— Привет, Милли, он там?

— Ана, у него какая-то встреча. Может, он тебе перезвонит?

— Скажи ему, что я буду ждать на линии, пока он не освободится.

— Все-таки будет лучше, если он сам тебе перезвонит.

— Я подожду. Пожалуйста, скажи ему.

Он заставил прождать ее несколько минут — она знала, что именно так он и сделает. Чем дольше она ждала, тем сильнее становилось ее возбуждение. Затем в трубке раздался глубокий приглушенный голос:

— Моя дорогая, извини, что не звонил тебе.

— У нас есть дела, Артур. Надо продать и другие картины.

— Я знаю. Приношу свои извинения. Это лучше обсудить при личной встрече. Я передам трубку Милли, она согласует время.

— У меня к тебе вопрос. Помнишь того покупателя, который был готов заплатить за икону полтора миллиона? Мне надо знать, кто это.

На несколько мгновений он замолчал.

— А почему ты все еще думаешь об этом?

— Потому что мне кажется очень странным, что кто-то предложил так много.

— А кто сказал, что он действительно собирался заплатить эти деньги? Я не счел это предложение заслуживающим серьезного доверия, иначе бы посоветовал тебе отнестись к нему с большим вниманием.

— Да уж, зато сделка с церковью оказалась заслуживающей внимания.

— Церковь не несет ответственности за то, что произошло. И в любом случае деньги ты получила.

— Ну ладно, все-таки скажи: кто этот расточительный покупатель — мот?

Он огорченно вздохнул, но она не собиралась позволить ему уклониться от ответа. Его игра в доброго папочку слишком затянулась.

— Предложение поступило через дилера с весьма сомнительной репутацией, и я предпочитаю не упоминать его имени.

— Почему? Он что, попросил сохранить его имя в тайне? Дилер? Ты что, Артур? Ты чей адвокат вообще-то?

— Его имя Эмиль Розенталь.

— Ты шутишь. Это ничтожество?

— Теперь ты понимаешь, почему я не стал рассматривать это предложение?

— Но кто станет действовать через такого типа, как Розенталь?

— Кто знает? Богатые чудаки используют разных посредников, часто весьма непривлекательных. Кто-то дает ему заработать. В любом случае он не скажет кто.

— И ты не представляешь, кто бы это мог быть?

— Конечно, нет.

— Плохо.

— Надеюсь, ты не собираешься у него спрашивать?

— Нет, — солгала она. — Не вижу в этом смысла, да и сам он такой скользкий. Мне просто было интересно.

— Лучше всего забыть об этом. С твоего разрешения, я передам трубку Милли, и до скорого.

— Отлично. Нам нужно многое обсудить.

14

Еще долгое время после пробуждения Фотису продолжало казаться, что он умирает, но это его даже не огорчало. Несмотря на укрывавшие его теплые одеяла, холодный пот струился по его разваливающемуся телу, дышать было тяжело. Вода в легких. Ему будет легче, если он сядет, но мышцы его не слушались. Сознание было заполнено вязким туманом и не могло удержать ни одной мысли; он представлял, как погружается все глубже и глубже в свою болезнь, и вот уже нет ни сознания, ни боли и он окончательно освобождается из плена своего предательского тела. А потом он вспомнил сон.

Он видел такие сны не раз. В последнем отсутствовали подробности и ужас более ранних вариантов, но в остальном все было похоже. Те же бесформенные оголенные холмы, тянущиеся к горизонту под свинцовым небом. Та же самая бесконечная дорога, змеящаяся между этими холмами. Он шагает по дороге, не продвигаясь при этом вперед, оставаясь на месте. Справа и слева от него понурые тени. Он знает, что когда-то они были людьми. Сейчас они бредут в том же направлении, что и он. Он знает, что его кто-то ждет. Кто-то или что-то, несущее ему гибель, с черными руками, распростертыми, как крылья хищного грифа. Он понимает, что никогда не дойдет до этого злодея, но будет постоянно стремиться приблизиться к нему и никогда не избавится от ужаса ожидания. На этом месте он проснулся, но в других вариантах сна холмы превращались в долины, долины — в тундру, невероятно плоскую и бесконечную. Потом он проходил мимо темного холма и пустых крестов справа, под каменную арку, которая отмечала последний этап пути, и вступал в тоннель, зная, что конец дороги уже близок, чувствуя его всеми клетками души и одновременно сознавая, что конца этому не будет, что он обречен идти вечно. Это то, что ожидало его. Это было чистилище, в которое он с охотой погружался.

Но затем его обожгло холодом страха, и он снова открыл глаза. Где-то высоко над ним белел потолок — это было все, что он видел. Он попытался закричать, но услышал только слабое бульканье. Собрав все силы и вдохнув как можно глубже, он вновь попробовал крикнуть. На этот раз он издал длинный слабый стон, наподобие тех, которые люди издают во сне, и замолчал. Ему не хватало воздуха, не хватало света. Впереди был только длинный спуск.