По воле судьбы

— Нет, нет!

Думнориг одернул рубашку, поднял с пола накидку и увидел, что брошь с нее сорвана, а у рубашки оторван рукав. Он с гневом воззрился на рыжеволосую.

— Я убью тебя, женщина!

— Нельзя ли мне разрешить ваш спор? — спросил Цезарь, вставая между Думноригом и его ненавистницей.

— Благодарю тебя, Цезарь, но нет. Все уже сделано. Я только что развелся с этой волчицей.

— Волчицей? Волчица вскормила Ромула и Рема. Советую тебе послать ее на поле битвы. Она без труда распугает германцев.

Услышав имя гостя, женщина в изумлении вскинулась и подступила к нему вплотную.

— Я — плохая жена! — выкрикнула она. — Теперь мои люди ему не нужны, когда они потерпели поражение и возвратились в свои земли. Поэтому он и развелся со мной! Без всяких причин, просто он так решил! Я не блудница, не нищая, не рабыня! Он отверг меня без причины! Я, видите ли, плохая жена!

— Это соперница? — спросил Цезарь, указывая на лежащую девушку.

Рыжеволосая презрительно вздернула верхнюю губу, потом сплюнула.

— Тьфу!

— У тебя есть дети от этой женщины, Думнориг?

— Нет, она бесплодна! — быстро отреагировал Думнориг, хватаясь за эту идею как за оправдание своих действий.

— Я не бесплодна! Ты что, считаешь, что дети появляются ниоткуда у друидов на алтарях? Из-за шлюх и вина, Думнориг, ты уже не в состоянии обрюхатить ни одну из своих жен!

Она вскинула руку, но Думнориг отскочил.

— Только тронь меня, женщина, и я перережу тебе горло от уха до уха!

Он выхватил нож.

— Ну-ну, — неодобрительно промолвил Цезарь. — Убийство всегда убийство, а в особенности в присутствии проконсула Рима. Но если вы хотите продолжить сражение, я не прочь быть судьей. Но — с равным оружием, Думнориг. Может быть, женщина тоже выберет нож?

— Да! — прошипела она, но поединок не состоялся.

Лежащая на полу девушка застонала, и Думнориг бросился к ней. Рыжеволосая обернулась, глядя на них, а Цезарь смотрел на нее. Да, она ничего себе! Рослая, сильная, но это ее не портит. Узкая талия, мощные бедра, высокая грудь. И длинные ноги. Они прибавляют ей роста, подумал Цезарь. Но больше всего его поразили ее волосы. Пышные, яркие, словно пламя, они спускались ниже колен, как генеральский плащ. Их было так много, что казалось, они существуют отдельно. У большинства галльских женщин были великолепные волосы, но не такие блестящие и густые.

— Ты из гельветов? — спросил он неожиданно.

Она резко повернулась к нему. И поглядела так, словно увидела нечто большее, чем пурпур на тоге.

— Ты — Цезарь?

— Да. Но ты не ответила на мой вопрос.

— Моим отцом был царь Оргеториг.

— Вот как? Он ведь покончил с собой.

— Его заставили это сделать.

— Значит ли это, что ты вернешься к своим?

— Я не могу.

— Почему?

— Я разведенка. Никто не возьмет меня в жены.

— Да, это стоит нескольких тумаков.

— Он несправедлив ко мне! Я этого не заслужила!

Думноригу удалось поднять девушку с пола, и теперь он стоял, поддерживая ее.

— Убирайся прочь из моего дома!

— Не уберусь, пока ты не вернешь мое приданое!

— Я развелся с тобой и имею право оставить его себе!

— Да будет тебе, Думнориг, — спокойно вступил в разговор Цезарь. — Ты очень богат, зачем тебе ее приданое? Она говорит, что не может вернуться к сородичам. Значит, ей следует дать возможность жить в достатке где-то еще.

Он повернулся к рыжеволосой.

— Что он тебе должен?

— Двести коров, двух быков, пятьсот овец, кровать с постельным бельем, стол, кресло, мои драгоценности, лошадь, десяток рабов и тысячу золотых, — перечислила она без запинки.

— Верни ей все, Думнориг, — сказал Цезарь тоном, не допускающим возражений. — Я увезу ее из твоих земель и поселю где-нибудь ближе к Риму.

Думнориг смутился.

— Цезарь, я не могу утруждать тебя!

— Пустяки. Мне как раз по пути.

Дело решилось. Когда Цезарь покидал земли эдуев, за ним следовали двести коров, два быка, пятьсот овец, повозка, груженная мебелью и сундуками, небольшая кучка рабов и мрачная рыжеволосая, угрюмо восседавшая на италийском коне.

Что бы ни думали об этом цирке сопровождающие Цезаря, они держали это при себе, благодарные уже за то, что их больше не донимали поручениями и диктовкой всяческих писем. Их генерал неспешно ехал рядом с дикаркой и провел в разговорах с ней всю дорогу от Матискона до Аравсиона, где лично проследил за покупкой земельной собственности, достаточной, чтобы прокормить все стада и отары. Рыжеволосую и кучку рабов он поселил в просторном поместье.

— Но у меня нет ни мужа, ни покровителя, — заявила она.

— Ерунда! — возразил он, смеясь. — Это Провинция, она принадлежит Риму. Весь Аравсион знает, кто поселил тебя здесь. Я — губернатор. Никто не осмелится тебя тронуть. Наоборот, все будут лезть из кожи, выслуживаясь перед тобой.

— Значит, отныне ты — мой защитник?

— Конечно, именно так они и думают.

Во время путешествия она метала громы и молнии. Но теперь улыбнулась, обнажая великолепные зубы.

— А что думаешь ты?

— Что мне бы хотелось закутаться в твои волосы, словно в тогу.

— Я сейчас расчешу их.

— Нет, — возразил он, садясь в седло. — Лучше вымой. Для этого в твоем доме существует купальня. Мойся каждый день, Рианнон. Я приеду весной.

Она нахмурилась.

— Рианнон? Меня зовут не так, ты ведь знаешь.

— Твое настоящее имя нелегко выговаривать. Я буду называть тебя Рианнон.

— Что это значит?

— Плохая жена. Что-то в этом роде.

Он пришпорил коня и ускакал. Но весной, как и обещал, возвратился.

Никому не известно, что почувствовал Думнориг, увидав ее на своих землях в генеральском обозе, но эдуи посмеивались, почти не таясь. Особенно после того, как плохая жена родила Цезарю сына. Причем это не отвратило ее от путешествий с обозом.

Где бы Цезарь ни размещал свою ставку, она с ребенком селилась там. И ухаживала за Цезарем. Такой порядок устраивал их обоих. Разлуки только подпитывали влечение Цезаря к ней, а она, усвоив урок, мылась сама и мыла сына. Так рьяно, что оба блестели.

Цезарь вынул ребенка из кроватки, поцеловал его, прижал к своей шершавой щеке маленькое цветущее личико, потом перецеловал все пухлые, в ямочках, пальчики.

— Он узнал меня, несмотря на бороду.

— Думаю, он узнал бы тебя даже в ином обличье.

— Моя дочь и моя мать умерли.

— Да. Требоний сказал мне.

— Не будем о том говорить.

— Требоний сказал еще, что ты остаешься здесь на зиму.

— Ты хочешь вернуться в Провинцию? Я могу отослать тебя.

— Нет.

— Мы построим дом до того, как выпадет снег.

— Прекрасно.

Продолжая переговариваться, они расхаживали по детской. Цезарь с удовольствием разглядывал сына, гладя его золотисто-рыжие кудри и восхищаясь крошечными веерами ресниц на кремово-розовых щечках.

— Он заснул, Цезарь.

— Тогда уложим его.

Он опустил ребенка в кроватку, накрыл мягким пурпурным шерстяным одеялом. Потом приобнял за плечи мать и вывел в гостиную.

— Уже поздно, но ужин готов, и если ты хочешь…

— Всегда, когда вижу тебя.

— Сначала поешь. Ты мало ешь, и мне надо как можно больше впихнуть в тебя. У меня есть жаркое из оленины, свинины. И хрустящий хлеб, только из печки, и овощи с огорода.

Замечательная хозяйка, совершенно не походящая на римских женщин. Царских кровей, но возится в огороде, сама делает сыр, перетряхивает матрасы…

В комнате тлели жаровни, их уголья светились по углам. Дощатые стены были завешаны медвежьими и волчьими шкурами, но в щели все же сквозило. Впрочем, зима еще не вступила в свои права. Они ужинали, сидя рядом на одной из кушеток. Контакт был скорее дружеским, чем плотским. А потом она взяла свою арфу и заиграла.

Может быть, думал он, его так влечет к ней еще и по этой причине. Они умеют брать за душу, эти длинноволосые галлы, перебирая дрожащие струны. Италийская музыка более мелодична, но в ней нет столь бурных импровизаций. Греческая музыка почти идеальна, но в ней нет этой мощи и слез. Она запела, и Цезарь, который любил музыку даже больше, чем литературу или живопись, слушал как завороженный.