Однокурсники

Тед обрушил на него потоки благодарных слов и выплыл из комнаты, как на облаке.

А Эндрю остался один — размышлять над вопросом, который сформулировал умный йелец Коул Портер: «Что за штука эта любовь?» [27]

Но, черт подери, он так ни до чего и не додумался.

*****

Эта весна стала весной Джейсона Гилберта.

Он закончил свой первый сезон по университетскому сквошу непобежденным. И сразу же пошел дальше — сменил прежнего капитана теннисной сборной, став первой ракеткой в одиночном разряде. Здесь ему тоже не было равных. Более того, он выиграл титулы чемпиона Всеамериканской студенческой ассоциации спортсменов-любителей и чемпиона Восточных университетов.

Благодаря этим двум последним победам он стал первым студентом из всего выпуска, чья фотография появилась на спортивной странице газеты, имевшей гораздо более высокие тиражи, чем «Кримзон», хотя тоже почти университетской, — «Нью-Йорк таймс».

И даже если он испытал психологическую травму после неприятного случая с «Файнал-клубами», это было совершенно незаметно — по крайней мере, для его соперников в спорте.

В любом американском колледже, как правило, есть какая-нибудь личность, известная всем как «студенческий лидер». Гарвард всегда гордился тем, что не признавал правомерность такого названия.

Но вопреки семантике в данный момент в этой пьесе из жизни второкурсников неоспоримым героем — или, говоря шекспировским языком, «в центре всеобщего внимания» — был, безусловно, Джейсон Гилберт-младший.

Почитание Дэнни Росси со стороны немногочисленной музыкальной общественности не могло уравновесить того разочарования, которое он испытал после оскорбительного уничтожения рояля. Дэнни ненавидел «Элиот-хаус» и временами даже обижался на главу колледжа профессора Финли: и зачем только тот привел его в эту противную нору, где живут такие отвратительные псевдоутонченные придурки.

Его презрение распространялось почти на всех обитателей дома и возвращалось ему тем же. Почти всегда он ел в одиночестве — и лишь Эндрю Элиот, когда им случалось увидеться, подсаживался к нему и старался приободрить.

В случае с Тедом Ламбросом все возрастающая увлеченность этого юноши Сарой доказывала обоснованность высказывания Платона о том, что любовь заставляет умственные способности развиваться и достигать больших высот. По всем классическим предметам он получил твердые «отлично». Кроме того, он теперь не чувствовал себя полностью оторванным от жизни кампуса. Может, потому, что он по многу часов проводил в «Элиот-хаусе».

Эндрю мог лишь наблюдать за всеми со стороны и восхищаться тем, как растут его сокурсники. Лепестки раскрывались, цветки распускались. На второй год обучения наступило славное пробуждение всего выпуска.

Это было время надежд. Веры. Безграничного оптимизма. Почти все студенты выпуска, уезжая из Кембриджа на лето, думали: «Это пока еще только начало».

Когда на самом деле все уже почти закончилось.

*****

Второе лето в Тэнглвуде, по сравнению с первым, стало для Дэнни Росси просто незабываемым. Если летом 1955 года его самой вдохновляющей обязанностью было всего лишь «полировать до блеска дирижерскую палочку маэстро Мюнша», как самоуничижительно шутил он, то в 1956-м ему уже доверили помахать ею перед оркестром.

Убеленный сединами француз проникся любовью к энергичному маленькому калифорнийцу, словно это был его собственный внук. И, к ужасу остальных студентов фестивальной школы, предоставлял Дэнни любую возможность участвовать в создании «настоящей» музыки.

Так, например, когда Артур Рубинштейн приехал на фестиваль играть Пятый концерт Бетховена, Мюнш во время репетиции дал задание Дэнни переворачивать для виртуоза ноты.

Во время первого перерыва Рубинштейн, о невероятной музыкальной памяти которого ходили легенды, с озабоченным видом потребовал объяснить, зачем дирижеру понадобилось выставлять перед ним эти отлично знакомые ему ноты. Мюнш ответил с лукавой улыбкой, что делается это ради молодого человека, который переворачивает страницы. Чтобы Дэнни Росси мог учиться у мастера в непосредственной близости от него.

— Этот мальчик очень увлечен, — добавил он.

— Как и мы в его возрасте, разве нет? — улыбнулся Рубинштейн.

Некоторое время спустя он пригласил Дэнни к себе в гримерную, послушать концерт в его интерпретации.

Дэнни начал играть нерешительно. Но, дойдя до аллегро в третьей части, он уже так увлекся, что забыл о собственной робости. Пальцы его летали. По правде говоря, он и сам поражался той необъяснимой легкости, с которой у него получалось играть произведение в таком бешеном темпе.

Закончив, он поднял голову — тяжело дыша, обливаясь потом.

— Слишком быстро, да?

Виртуоз кивнул, но глаза его светились от восхищения.

— Да, — признал он. — Но все равно очень хорошо.

— Может, я просто переволновался, но эта клавиатура создает у меня ощущение, будто я качусь с горки. Словно что-то меня подгоняет.

— А знаете почему, мой мальчик? — спросил Рубенштейн. — Видите ли, поскольку я не очень-то вышел ростом, мастера из фирмы «Стейнвей» были так добры ко мне, что специально изготовили этот инструмент с клавишами, ширина которых на одну восьмую меньше обычных. Взгляните еще раз.

Дэнни с удивлением разглядывал личный инструмент Артура Рубинштейна. Ведь на этой клавиатуре он, который тоже «не очень-то вышел ростом», мог с легкостью растягивать пальцы на полные тринадцать клавиш.

А затем мастер великодушно заметил:

— Послушайте, все мы знаем, что мне не нужны никакие ноты, тем более чтобы их переворачивали. Почему бы вам просто не остаться здесь и не поиграть для души?

В другой раз, когда оркестр репетировал на открытом воздухе увертюру к опере Моцарта «Свадьба Фигаро», Мюнш очень театрально вздохнул, будто от усталости, и сказал:

— Все-таки для француза погода в Массачусетсе чересчур жаркая и влажность здесь повышенная. Мне надо побыть в тени минут пять.

Затем он повернулся к Дэнни.

— Идите сюда, молодой человек, — сказал он, протягивая ему дирижерскую палочку. — Думаю, вы хорошо знакомы с этим произведением, чтобы помахать перед музыкантами этим предметом. Займите мое место на минутку и убедитесь, что все вас слушаются.

С этими словами он оставил беззащитного Дэнни стоять в одиночестве за дирижерским пультом перед целым Бостонским симфоническим оркестром.

Разумеется, при оркестре состояло несколько помощников дирижера и репетиторов — именно для подобных случаев. Но всем им пришлось стоять в сторонке и сгорать не только от летней жары.

В тот вечер он действительно был на высоте. И, едва добравшись до гостиницы, Дэнни сразу же позвонил профессору Ландау.

— Это просто чудесно, — с гордостью похвалил учитель ученика. — Ваши родители должны быть очень рады.

— Да-а, — ответил Дэнни уклончиво. — А вы не могли бы позвонить маме и рассказать ей об этом?

— Дэниел, — профессор Ландау обратился к нему со всей серьезностью, — эта мелодрама с вашим отцом чересчур затянулась. Послушайте, ведь это прекрасная возможность для вас сделать жест примирения.

— Профессор Ландау, прошу вас, постарайтесь понять. Я просто не могу заставить себя…

И он умолк.

Из дневника Эндрю Элиота

29 сентября 1956 года

Секс.

Я много думал о нем летом, когда потел, надрываясь на строительных работах, о которых так предусмотрительно договорился мой отец, желавший расширить мое знакомство с физическим трудом. И пока мои соседи по кампусу, Ньюол и Уиг, валялись на лучших пляжах Европы, я все лето только тем и занимался, что укладывал кирпичи.

В Гарвард на предпоследний курс я вернулся, преисполненный решимости добиться успеха там, где до сих пор не знал неудач — ибо еще ни разу не пробовал.

27

«Что за штука эта любовь?» — название песни Коула Портера.