Японский гербарий

Американская сторона души — Гарри казался себе двусторонней медалью — тоже была удовлетворена. Принцип «время — деньги» исполнялся очень четко: Зигни заключила с ним контракт как с консультантом, а мистер Нишиока платил налоги, как законопослушный гражданин Америки с тех сотен долларов, которые получал за работу.

Всякий раз Зигни приносила с собой тонкий аромат холодных духов, и Гарри казалось, что точно так же пахнет океан зимой. Еще она приносила список вопросов, на которые он должен подготовить ответ к следующему приезду.

Он поражался, как глубоко эта молодая шведка проникает в суть японской жизни давно ушедших времен. В последнее время Гарри заметил и другое: на многие вопросы она находит ответы благодаря собственному опыту, приобретенному с Кеном. Японская поэзия чувственна — мистер Нишиока качал головой и улыбался — переводя ее, без собственного опыта не обойтись.

— Я сяду на свое любимое место? — спросила Зигни, поздоровавшись и улыбнувшись, но руки не подала. В первую встречу с Гарри она чуть не совершила ошибку — хотела подать руку, но вовремя опомнилась: японцы не любят рукопожатий.

— Конечно, Зиг.

Она уселась в кожаное кресло напротив окна, за которым виднелся все тот же сад камней. Она ни разу еще не подходила близко к этим камням, поскольку Гарри уверял — из кресла сад камней виден так, как должен быть виден.

— Ты не могла понять, откуда тут взялся речной олень? — без лишних слов приступил к делу Гарри. Он указал на строчку текста, оставленного Зигни в прошлый раз. — Трудно поверить, но приготовься, — он хитровато прищурил и без того узкие глаза, — это никакой не олень, а лягушка.

Зигни растерянно уставилась в темные щелочки на лице мистера Нишиока.

— Лягушка? Но она пишется совсем не так!

— Неважно. Однако ты еще больше удивишься, когда узнаешь, что речным оленем называют лягушку, а ее кваканьем японцы наслаждаются не меньше, чем трелями соловья.

— Значит, я должна это перевести примерно так:

— Браво, Зиг!

В темных глазах засветилось понимание, но Зигни в который раз уловила напряженное внимание этого человека, внутри которого, казалось, находится туго закрученная пружина, и неизвестно, позволит ли себе Гарри когда-нибудь ослабить ее. Но он ведь не может жить в таком напряжении всю жизнь?

Любопытство сжигало Зигни, и она попыталась хоть на дюйм проникнуть за эти глаза-щелки.

— Гарри, я что-то запуталась со шнурами в этих стихах, — начала она, желая выведать у консультанта хоть что-то о нем самом. — Здесь написано, что возлюбленные при расставании завязывают шнур…

— Да, так было в прежние времена. Когда, например, влюбленные расставались и хранили верность друг другу, они завязывали на себе шнур и не развязывали его до встречи. А развязать шнур означало совершить измену.

— Значит, изменить — это развязать шнур? А сейчас фраза и само понятие… имеют прежнее значение?

Лицо Гарри оставалось бесстрастным, но по затянувшейся паузе Зигни почувствовала, что задела что-то болезненное.

— Сейчас одеваются иначе, — сказал наконец Гарри. — Ты сама знаешь, Зиг, мы носим европейское платье.

— А шнур — ведь он может быть и на сердце?

Гарри пристально смотрел на нее.

— Ты справишься с переводом. Всех двадцати книг, девочка. Нет такой силы — ни силы любви, ни силы страха, которая остановила бы тебя. Даже тот, кого ты носишь под сердцем, не сможет этого сделать. — Он раздвинул тонкие губы — это не была американская белозубая улыбка, но она тронула Зигни гораздо сильнее. — Теперь ты похожа на повзрослевшую ханари.

Никогда больше Зигни не видела Гарри Нишиока. Через несколько месяцев он уехал из Вакавилла. Говорили, что в Японию, где давным-давно ждала его женщина, вышедшая замуж за другого мужчину, который теперь умер. Овдовев, она допустила до себя Гарри.

Глава седьмая

Стилдаун

Зигни закончила переводить первую книгу стихов, а через неделю у нее родились мальчики-близнецы. Казалось, радости не будет предела. Еще двое Стилвотеров появились на свет!

— Население Америки растет невероятными темпами! — ликовал Кен, когда ему сообщили, что он отец двух сыновей.

Но ликование было недолгим. Врач объявил, что у одного из новорожденных обнаружена болезнь Дауна.

Это было настоящим потрясением.

— Зигни, прости меня, Зигни… — Слезы текли по щекам Кена, когда он узнал страшную новость.

— Но за что? — Слабая улыбка осветила ее бледное лицо. — Ты ни в чем не виноват.

Она действительно так думала. Разве виноват Кен в той игре, которую затеяла природа? Так вышло, так распорядилась судьба и здесь нет виноватых. Она принимает детей такими, какие они есть. Это ее дети, она любит обоих, и они должны быть счастливы. И Зигни ни единой секунды не сомневалась в том, что ее мальчики будут счастливы, потому что она сделает для этого все.

Она сумеет переплавить свалившееся горе в радость.

Как определить силу страдания? Как ее измерить? В чем она выражается? В слезах, в крике? Почему то, что способно сломать одного человека, другого лишь укрепляет и возвышает? У Зигни не было ответов на эти вопросы, но она знала: жизнь такова, какой ты ее ощущаешь, какой принимаешь, какой видишь.

Кен с опаской наблюдал за женой и не понимал, почему она не кажется потрясенной или подавленной. Зигни, как и прежде, являлась воплощением спокойствия.

Нордический склад характера Зигни не позволял проявиться внутренней боли, произнести слова, которые толпились в душе и требовали выхода. Она, не отдавая себе отчета, берегла эти слова для другого момента — когда окунется в переводы как в болеутоляющую ванну, и вот там-то слова, определяющие новые для нее чувства, будут к месту.

Итак, у нее родилась двойня. Питер и Зигфрид. Два сына, один из которых не совсем здоров. Это не удивило ни врачей, ни семью, ведь в роду Стилвотеров болезнь Дауна не первый случай.

— Прости меня, Зиг, — снова и снова повторял Кен, а слезы то и дело наворачивались ему на глаза.

— Ты не виноват, — неустанно твердила Зигни. — Так распорядилась судьба, природа. Мы будем лечить мальчика, Кен. И вылечим. Я верю, что это возможно.

— Но моего брата тоже пытались лечить. — Он обреченно вздохнул, вспоминая одутловатого тяжеловеса Ника. — Мы должны смириться, Зиг. Смотри, у моих родителей четыре сына, и только один болен. Мы должны…

— Ты хочешь сказать, мы должны вместо Зигфрида родить другого? — Она покачала головой. — Кен, небеса нам послали испытание, и мы через него пройдем. Мы должны вылечить нашего ребенка!

— Но Зиг, это невозможно! — Он в отчаянии бил кулаком по своему колену и капризно кривил губы. — Ника же не вылечили!

— То было другое время. Сейчас медицина совершенно не та, что во времена молодости твоих родителей. И мы не такие, как они, Кен. И потом, дорогой, мы отвечаем за наше дитя перед Богом.

— Но, Зиг, ты понимаешь, я… мое дело… жизнь, наконец…

Зигни вдруг показалось, что у нее родился третий сын, очень большой, взрослый, но совсем не мудрый. Его тоже придется поднимать, ставить на ноги. Но вытянет ли она сразу троих? К тому же у нее есть еще одно дело в жизни. «Манъёсю», ее японский гербарий.

Зигни пристально смотрела на лицо Кена, искаженное гримасой страха. Она читала на его лице вопрос — за что? Почему именно он должен испытать мучения и неудобства от рождения больного сына? Если бы не больной брат, он наверняка по-другому отнесся бы к своему несчастью. Но опыт родителей словно указывал ему единственно возможный путь — смириться с судьбой и отдать мальчика в лечебницу. Кен не хотел, а может, не был способен подумать о другом выходе из ситуации.