Глухомань. Отрицание отрицания

— Понял! — Леонтий широко улыбнулся. — Понял, как сочетать. Только ты завтра мне лично просьбу схода о помиловании… Этого.

— Ивана Мошкина, — подсказал староста. — Завтрева непременно привезу лично.

— По рукам, — сказал Сукожников. — Завтра, лично.

И отошел к Татьяне.

— Тут такое дело, — тихо начал он. — С одной стороны приговор подписан и печать на нем. А с другой — сход вон того мужичка в драном армячишке помиловать просит. Так ты так сделай, чтоб все ладно было. Ты его с краюшку поставь да промахнись. А я тогда скажу, что справедливая Советская власть дважды не расстреливает. И все будет ладно. Поняла мою хитрость?

— Ой, нельзя же так, — испуганно зашептала Татьяна. — Он же в ужас придет, на всю жизнь в ужас.

— Наоборот! На всю жизнь счастлив будет, что жив остался. Поверь, знаю, что говорю.

— Леня, Ленечка, опомнись, что ты! — всполошилась Татьяна. — Объяви сейчас, не ставь под расстрел…

— Это наука ему такая.

— Это издевательство, а не наука!

— Молчать! — гаркнул Сукожников. — Печатью прихлопнуто, значит, все. Поняла?

— Поняла, — помолчав, горько вздохнула Татьяна. — Тогда вели, чтоб поскорее. Ждать да гадать — нервов не хватит.

— Становись к исполнению! — крикнул Сукожников.

Кончили копать могилу, вылезли. Помогавшие обреченным молодцы отошли в сторону, захватив лопаты. Тишина стояла — и дышали-то через раз. Ни слез, ни криков, даже дети примолкли. Серьезным по тем временам было это событие.

— Именем Советской власти приказываю исполнить решение следствия самому товарищу следователю.

Татьяна вышла вперед, стала перед жалким, съеженным каким-то — будто уж и дух из них выпустили, что ли — строем из трех мужиков. Ей было страшно, муторно, невыносимо муторно, но она пересилила себя не для того, чтобы не промахнуться, а для того, чтобы промахнуться в самого тихого, забитого жизнью мужичонку.

— Пли!..

Татьяна вскинула маузер, почти не целясь, два раза нажала спусковой крючок, и два тела скатились в яму. Потом опустила руку, снова подняла маузер, прицелилась и выстрелила. И третий, Иван Мошкин, остался стоять на краю смертной ямы, втянув голову в плечи.

— Приказываю прекратить исполнение приговора! — громко сказал Сукожников. — Советская власть — самая справедливая власть на земле, она не расстреливает дважды.

— Домой, — тихо сказала Татьяна. — Домой, скорее домой, а то не выдержу больше…

— Счастливо оставаться, сельчане! — бодро крикнул Леонтий. — Помните о справедливости нашей власти!.. По коням, хлопцы!

Чоновцы пошли рассаживаться по бричкам. Сукожников, проходя мимо старосты, шепнул:

— Жду завтра с решением схода.

Как только чоновцы умчались, а охрана дорог, ведущих в село, была снята, староста объявил сход.

— Бабы могут остаться, кто желает. Детей убрать, чтоб шуму не было. Кто-нибудь сходите за священником отцом Силантием, чтоб отпел честь по чести покойников наших.

Огляделся, заметил Ивана Мошкина, все еще почему-то стоявшего на краю могилы, подошел к нему, обнял за плечи;

— Ты тоже домой ступай. Натерпелся вдосталь.

— Чего?.. — отрешенно спросил Иван.

— Домой ступай, Ваня. Домой.

Мошкин покорно побрел к своей избе. Ноги плохо слушались, заплетались ноги, будто чужие.

На следующий день, как было договорено, староста приехал в городишко, пришел в дом, который захватил Сукожников для штаба и личной квартиры. Вошел, снял шапку, перекрестился на иконы и молча замер у порога.

— Проходи, — сказал Леонтий. — Принес решение схода?

— Нет.

— Почему это — нет, когда я велел?

— Повесился Иван Мошкин, когда еще сход шел. На вожжах повесился в своем сарае.

— Нет, нет, нет!… — вдруг дико закричала Татьяна.

И наступил провал.

23.

… — Убила, убила!.. При свидетелях!..

… — Я никого не убивала…

… — Из маузера!.. Полную обойму!..

«Полную обойму?.. Из маузера?.. Так вот почему руки дрожат, вот почему звон в ушах…».

… — Так арестуйте меня! Арестуйте!..

… — Легкой смерти ищешь?.. Не выйдет!.. Мы тебя в психушке особого режима сгноим!..

… — Не надо-о!..

И вдруг исчезли все звуки. И пришла тишина.

Очнулась Татьяна в маленькой квадратной комнате, выкрашенной в белую краску. Все было ослепительно белым, кроме густо черного пола. В стене против двери располагалось маленькое оконце с тяжелыми решетками, под нею у стены — крохотный столик, прибитая к полу табуретка да параша в углу. И койка, на которой она лежала.

Таня понимала, что сейчас ей следует встать, чтобы осмотреться, ощупать все, попытаться понять, где она находится, как и почему именно сюда попала. Но сил у нее почему-то не было. Совершенно не было никаких сил, и она продолжала терпеливо лежать.

В конце концов она задремала, проснувшись вдруг от грохота тяжелой железной двери. Зорко глянула из-под одеяла и увидела немолодого мужчину в очках и белом халате.

— Здравствуйте, Танечка, — тихо сказал он. — Я — доктор Трутнев. Петр Павлович Трутнев. Вспомните Вересковку. Я лечил вас всех по очереди. Вашу матушку, Николая Николаевича, Наташу, Павлика, Настеньку. А вот теперь — здесь. Только здесь и разрешили работать. И только под наблюдением.

— Где я?

— Вы? В неврологическом отделении, которым я и заведую. У вас был серьезный нервный срыв.

Он что-то говорил еще, но Татьяна не слушала. Она мучительно пыталась вспомнить, когда мог быть этот срыв и в чем он выражался. Но голова была пустой, и в этой пустоте метались какие-то обрывки воспоминаний. Белое платье, сачок в руках… Нет, не сачок, не сачок. Это — серсо. Кто-то играет в серсо…

Сквозь туманные отрывочные воспоминания прорезался далекий голос. Чужой, Таня не узнала его.

— … покой… полный покой… Вспоминайте детство, Вересковку, дружную семью…

Не узнаваемый голос странно помогал мелькавшим видениям, и Танечка увидела себя девочкой в легком платьице до коленок. Только что на опушке леса поспела земляника — она всегда поспевала раньше именно там. На опушке березовой рощи, за проселком. И Таня пошла с плетеной корзиночкой. Такие корзиночки плел из вымоченных ивовых прутьев седой дедушка в деревне, и все дети в праздники непременно относили его внукам гостинцы.

Ивовые корзиночки — для земляники. А для нежной малины этот же дедушка плел кузовки из лыка. Лично драл его, а из самых широких полос плел кузовки, заранее выморив и отбив лыко, чтобы оно было гладким и не царапало нежную малину.

В саду малина не росла. Ее почему-то считали сорняком и боролись с нею не только садовник с помощником, но и все дети, поскольку в семье очень поощрялось новомодное трудовое воспитание. И Танечка, надев рукавицы, рвала колючую поросль с корнями, хотя очень любила саму ягоду. И все любили, но ходить за нею приходилось далеко, в лес, в крутой, сплошь заросший малиной овраг. Брали кузовки и шли непременно в сопровождении взрослых.

Это было настоящее путешествие, и Таня очень его ценила. Взрослые знали об этом, и однажды сурово наказали Танечку за какую-то шалость, оставив ее дома, когда все пошли за малиной в овраг. Это был не просто сбор ягод, это был поход в неизведанное, где жили не только привычные птицы, но и белки, зайцы, ежи и, как говорили, даже гадюки. Где после сбора ягод в малиновом овраге обязательно разводили костер на опушке, пекли картошку и ели ее прямо с обгоревшей, впитавшей золу и угольки кожурой. И никто не запрещал есть картошку с пылу, с жару, наоборот, мама считала это очень полезным, но именно там, и только там. В лесу, после похода, а не дома.

В саду было много крыжовника ( «берсеня», как его по-славянски называл отец). Этот славянский берсень надо было собирать еще до созревания, еще тогда, когда зелень ягод начинала блекнуть, переходя в иной, желтый цвет. Только такой, недозрелый крыжовник годился для варенья, которое очень любили все. А после сбора ягод содержимое всех корзинок высыпалось на стол, покрытый клеенкой, и начиналось самое интересное. Мама или Наташа играли на рояле, а остальные старательно перебирали крыжовник. И сколько же было смеха и шуток!..