Глухомань. Отрицание отрицания

— Порядок! — Он молитвенно складывал на груди руки. — Россия строгого руля требует.

— Нарулили уже. Достаточно.

— Не скажи, — он упрямо качает бритой головой, то и дело путая систему обращения ко мне: то семейное «ты», то вдруг официальное «вы». — Веру забыли православную. Да еще и опоганили. Меня не крестили — испугались. Отца-середняка сход постановил кулаком считать, потому что у него две коровенки, как на грех, оказалось… Ну и выселили нас. В Тюмень. Холодища! Поверишь ли, до сей поры мерзну: мы же из Курской губернии. Ну, а крестить не положено, неприятностей не оберешься, потому что уполномоченный два раза в месяц твое поведение проверяет. Но я этот пробел теперь успешно ликвидировал. И сам крестился, и Марию свою креститься уговорил.

Он замолчал, рассчитывая на то, что удочку забросил и теперь надо просто ждать, когда я клюну. Но я не клюнул. Уж очень меня раздражало, когда по телевидению показывали вчерашних принципиальных атеистов со свечечками в руках и с постным маслицем на ликах. Поэтому молчал, и его наживка зря мокла в нашем суховатом разговоре.

— Ты бы крестился, а? — наконец как-то нерешительно спросил он. — И Танечку бы уговорил. Православная вера — народа нашего вера исстари. Исконная, можно сказать.

— До народа нам еще дорасти надо, потому что мы — пока еще толпа, а не народ. Завтра завопит кто-нибудь «Бей жидов, спасай Россию!», и ведь побегут спасатели. С дрекольем.

— Ну уж вы скажете…

— Побегут, Павел Николаевич, не извольте сомневаться. Как жителей Кавказа называет наша уважаемая пресса? «Лица кавказской национальности», слышали поди. А это — первый звоночек тоски по самому простейшему самоутверждению. Самоутверждению через национализм. Ни в одной стране не побегут, а у нас — с восторгом.

— Так евреи, как бы сказать… — Он мучительно вздохнул. — Революцию вон устроили, царя убили.

— Да ну? Сколько же в твоей парторганизации евреев?

— Да вроде двое.

— Так кто же революцию устраивал? Или запамятовал свой разговор с ученым гостем?

Вздохнул мой пенсионный тестюшка. Покачал головой и переменил разговор:

— Священник проповедь читал, что мы, русские, народ, Богом избранный.

— Выделил он, значит, нас?

— Так выходит.

— И ярмо это мы до сей поры на себе носим. Все вместе и каждый в отдельности. Выделил Господь нас из всех народов, ничего не скажешь. Только — в другую сторону.

Распыхтелись мы оба. Самое время — абзац для перекура.

— Напрасно куришь, — вздыхал тесть. — Здоровью вред колоссальный.

— Это точно.

Вот так, бывало, и калякали, пока дамы наши нам ужин готовили. Павел Николаевич был человеком любознательным, но, кроме уставов, наставлений да газеты «Красная звезда», похоже, ничего не читал. Для нашей Глухомани это нормальное явление: мы — самая читающая страна в мире только по сводкам Госкомстата.

Видит Бог, трудно мне было терпеть его благоглупости еще и потому, что мое, так сказать, производственное положение оказалось настолько неясным, что я каждый день звонил в область с одним-единственным вопросом: что мне делать с моими патронами и винтовками калибра 7,62? И каждый день получал ответ, что Москве виднее. Меня это не устраивало, и я в конце концов испросил дозволения лично явиться в Москву. Я рассчитывал на старого приятеля, который мог хоть что-то мне посоветовать. Конверсии я побаивался, поскольку на моем оборудовании никакую кастрюльку не отутюжишь, да и переход на малокалиберные патроны мне никак не подходил по тем же причинам. Поэтому спецпроизводство — да еще с нескорректированными планами — меня никоим образом устроить не могло, и чем я буду платить завтра зарплату рабочим, оставалось вопросом открытым.

Ким вырастил в своих парниках ранние помидоры, огурцы и то, что покойный Вахтанг называл зеленью. Торговать на рынке ему почему-то не хотелось, но он довольно скоро сбыл все оптом в дома отдыха и рестораны и оказался с хорошей прибылью.

— Мы — огородники, — с гордостью говорил он. — Лучшие в мире огородники.

Во всяком случае, ему было и чем платить своим рабочим, и на что покупать прикорм для скотины, и он очень этому радовался. А у меня был полный абзац, и я ходил с хмурой физиономией.

2

Пока в Москве согласовывали мой приезд и, возможно, свои гибкие вопросы, приехали наши афганцы. Андрей получил еще один орден, Федор — медаль «За отвагу». А с ними — некий Валера. Он оказался без орденов и медалей, но столь угрожающе решительного вида, что это возмещало отсутствие боевых наград. Особенно в наши неопределенные дни. Тут мне и пришел официальный вызов из министерства.

А вскоре так получилось, что прибывшим ребятам позарез необходимо было в Москву. В совет ветеранов-афганцев по каким-то неотложным делам. И мы решили ехать вместе.

Однако не вышло. Утром в день отъезда, когда уж и билеты были взяты, и отдельное купе нам обещали, — звонок из Москвы. Из моей главной конторы:

— Вызов отменяется. Срочно запускай серию караульных карабинов.

— А чем я расплачусь с работягами? Этими карабинами, что ли?

— Делай, что велено.

И — трубку на рычаг. Мы — страна рычащих приказов, а не спокойных распоряжений, все правильно. Все правильно, только я очень огорчился, что ребята уехали без меня.

Делать было нечего: рычащий приказ не подлежит у нас никаким обсуждениям, хоть и чужд всякой логике. Я вызвал Херсона Петровича, сказал о распоряжении сверху, а он задал мне тот же вопрос:

— А оплата? Это же — сверх программы.

— Потом разберемся.

— В план включат или спецзаказом оформят?

— Да нам-то какая разница?

Херсон Петрович пожал плечами и ушел. И с чего это я взбеленился вдруг, сам не понимаю. Что-то защемило в груди, а что именно, было непонятно. И я — злился.

Пока не позвонил Спартак.

— Радио слышал?

— Нет. Что там?

— Нетелефонный разговор. Однако — срочный. Я заеду.

— Прямо сейчас?

— Прямо к телевизору. По которому «Лебединое озеро» передают. Ты все понял?

— Помер кто-нибудь?

— Похоже, что мы с тобой. Я позвоню.

И трубку положил.

Вы все поняли? А я — многое. У нас если кто из вождей переселялся в лучший из миров, всегда шло «Лебединое озеро». Всенепременнейше. Такое, стало быть, музыкальное сопровождение. Хотел было я его по телевизору послушать, но тут в цех вызвали. В стреляющий.

Возле него меня ждал Херсон Петрович. Весьма озабоченный.

— Горбачев арестован в Форосе. В Москву ввели танки.

— Как?!

— Переворот. Поэтому нам и приказали изготовить партию конвойных карабинов. Неплохо, да?

Слухи росли и ширились, но толком никто ничего не знал. Говорили, что в Москву вошли танки верных коммунистам частей, что Ельцин окопался в Белом доме и призвал всех граждан бороться за демократию, что в Москве уже строят баррикады, что…

Словом, завод у меня не работал. Все собирались кучками, никто ни черта не делал, только бесконечно перекуривали и спорили до хрипоты. Я поинтересовался у Херсона, что же будет с заказом на карабины, но он меня успокоил:

— Пилят во всех слесарках. В основном макаронники.

— Что пилят?

— Стволы укорачивают.

— А мушки? — Я несколько растерялся, поскольку Херсон стреляющее оружие превращал в дубины с прикладами. — А отстрел?

А он усмехнулся:

— Ты что, и вправду конвойные карабины выпускать вздумал? Тогда пиши письменный приказ, я такой позор делить с тобой не согласен.

— Но ведь есть же распоряжение…

— Устное, — подчеркнул он. — А устное в дело не подошьешь. Победят они — приварим и мушки, а не победят, так нас никто и не осудит. Только, думаю, не победят.

— Почему так думаешь?

— Потому что не хочу. И ты — не хочешь. И никто не хочет, даже Спартак Иванович. А если вся русская Глухомань не хочет, то ничего у них и не выйдет. Так что обождем. Мы ждать — привычные.