Страница 2 из 20
От недавно истопленной печи в кубрике было душно. Иван снял пиджак и палкой открыл потолочный люк. Свежий воздух ринулся вниз, а Иван с беспокойством оглянулся на Еленку:
- Не надует?
- Нет. - Она ловко поворачивалась в тесном проеме между печуркой, кухонным столиком и трапом, готовя ужин. - Я уж и постирать успела, и помыться, и обсохнуть, пока вы ходили.
Большими ломтями она нарезала черный хлеб, подала соль, пучок зеленого луку, ложку и большую эмалированную миску, доверху налитую густой ухой. Он взял было ложку, но посмотрел на Еленку и отложил:
- А ты что же? Или не голодна?
- Не хочу, - сказала она. - Вы кушайте. Не знаю, горяча ли уха.
- В самый раз, - сказал он и начал есть, а она села напротив и подперла подбородок рукой.
Они вообще говорили мало, а за едой не говорили никогда, потому что еда не была для них развлечением. Еленка просто молча глядела, как неторопливо и старательно он ест, как аккуратно подставляет под ложку ломоть хлеба, чтобы уха не капала на стол и чтобы ей было меньше хлопот с уборкой. Она любила смотреть на него, когда он ел: в ней появлялось уютное чувство хозяйки, заботливо кормящей главу семьи после тяжелого трудового дня, и тогда тесный кубрик казался просторным домом, бревенчатые стены которого веками источают смолистый дух…
Иван вытащил из миски большую разваренную рыбу и стал есть ее, выбирая кости.
- Хорошего Федор подъязка поймал… - начал он и, поняв, что ест сейчас, пожалуй, последний улов, который выпал на долю его помощника, сказал: - Яблоки Федору отнесешь в больницу. Я утром к домашним его зайду, а оттуда - в контору: надо нового помощника искать.
Потом он вылез на палубу покурить, а Еленка убрала со стола и вымыла яблоки, заботливо вытерев каждое. Ей хотелось надкусить одно, почувствовать во рту кислый до оскомины сок, но она только понюхала их и сложила в сшитый из старой наволочки мешок.
Покончив с хозяйством, она разделась и легла. За тонким бортом чуть слышно плескалась вода, а в кубрике было так тепло и привычно, что она почти сразу же уснула и не слышала, как Иван с грохотом запирал на ночь тяжелую дверь рубки.
Иван легко засыпал в любом месте - будь то узкий диван кубрика или колючий лапник фронтовых привалов. Спал без сновидений и всегда на правом боку, но сегодня никак не мог уснуть.
Глупо и обидно, что человек, как бы силен он ни был, не может предотвратить беду. Стоять бы Федору на шаг правее борта сегодняшним утром - и спокойно храпел бы он сейчас на соседнем диванчике. Всего на шаг правее. На полшага…
Он тяжело заворочался, но, боясь разбудить Еленку, сразу притих: молодые любят спать, им это полезно.
Еленка… Две женщины в его жизни, но первую не стоит вспоминать. Первая родила ему Сашка, а любви не было, и вышло ни то ни се, ничего не вышло, если говорить честно. И правильно, что отдал он тогда жене дом, а себе взял новый костюм да ордена, которые надевал три раза в год: на праздники и в День Победы. Очень правильно, хоть и бобылем оказался уже в возрасте, когда у других - и дети, и радость, и место за столом, которого никто не займет. А она вроде бы счастлива теперь, и то ладно…
Расчесал ты, Иван, старую болячку: зуд по всей душе пошел. Покурить надо. Покурить, проветриться - и забыть.
Иван спустил ноги с чуть вздохнувшего дивана. Ощупью нашел штаны, накинул на плечи пиджак и, растопырив руки, пошел к трапу. Нащупал поручни и полез в рубку, с силой подтягивая тело. В рубке разыскал старые галоши (Еленка в них мыла палубу, когда было жарко и железо нагревалось так, что босиком и не ступишь), не смог в них влезть и, громыхнув-таки дверью, вышел на палубу.
Небо было в тучах, звезд не видно, а луна еще не народилась. Иван присел на крышу моторного отделения и закурил.
Вода чуть слышно плескалась о борт. Она плескалась всегда - днем и ночью, в штиль и шторм, но он слышал этот плеск только по ночам, если случалось не спать. А в остальное время просто исключал его из сознания, как городской житель исключает грохот трамваев. А ночью любил слушать…
Замерзнув до озноба, он бросил окурок, запер дверь рубки и осторожно спустился в черноту кубрика. Нырнул под одеяло, и пружины дружно вздохнули под его тяжестью. Натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза.
Он открыл их, вдруг почувствовав, что Еленка стоит рядом.
- Проснулась?
- Я давно проснулась, - сказала она. - Я слышала, как вы ворочались и вздыхали.
- Надо спать, - сказал он, невольно притягивая ее к себе. - Надо спать, а то что мы завтра за работники будем…
Он почувствовал, как губы касаются его щеки: она никогда не целовала его, а только касалась губами, смешно вытягивая их. Он повернулся на бок, и она быстро юркнула под одеяло.
- Зачем вы по железу босиком ходите?…
Они любили друг друга молча. Ни разу ни одного ласкового слова не расслышал Иван и тоже молчал, про себя выдумывая ей самые нежные прозвища…
Было еще совсем темно, когда Еленка шевельнулась.
- Что так рано? - спросил он.
- Лифчик у меня сохнет, - сказала она, и он понял, что она улыбается. - Рассветет - мужики смеяться начнут: что, мол, за сигнал поднят на Ивановом катере?
Она чуть коснулась рукой его лба, и он с сожалением отпустил ее. Он всегда отпускал ее с сожалением: слишком уж коротки были летние ночи.
Утром, пока Еленка готовила завтрак, он достал из носового трюма пять больших лещей: он сам наловил их, сам солил, сам коптил на можжевельнике так, что кожа их даже в сумерки светилась теплым золотистым светом.
- Никифоровой, - сказал он, поймав удивленный взгляд Еленки. - Скажу, что Федорова доля осталась.
- А Сашку?
Иван помолчал, нахмурился. Буркнул под нос:
- Обойдется Сашок без рыбки.
Они позавтракали вчерашней ухой, напились чаю и сошли на берег. Еленка свернула наверх, к больнице, а Иван, зажав под мышкой пакет с лещами, похромал вдоль причалов, здороваясь с каждым встречным.
Дом Никифоровых стоял с края берегового порядка. Федор поставил его прошлым летом, получив за два года стажировочные и взяв ссуду в конторе. Иван все время думал об этой ссуде, но надеялся, что теперь начальство либо скостит долг Никифорову, либо, на худой конец, растянет его на много лет…
Он хорошо знал этот дом: Федор часто приглашал капитана то на дочкины именины, то на рождение сына. Иван покупал тогда бутылку водки, а Еленка надевала синее шерстяное платье. Хорошие это были вечера…
Он толкнул тяжелую дверь и вошел в дом. За дощатой перегородкой, отделявшей жилую комнату от маленькой прихожей, слышался громкий обиженный плач.
- Паша!… - окликнул Иван.
Плач стал сильнее, но ответа не последовало.
- Есть кто живой? - спросил Иван, все еще не решаясь без приглашения идти в комнату.
- Я живой, - недовольно ответил мальчишеский голос, и на русской печи задвигалось что-то похожее на худой, обтянутый штанами зад. Зад этот, вильнув, попятился к приступочке, и Иван наконец разглядел Вовку - старшего отпрыска Никифорова рода.
- Здравствуй, дядя Иван, - степенно сказал Вовка, подавая левую руку, так как в правой он держал шерстяные, домашней вязки женские чулки.
- Чего Оленька кричит?
- Развивается. - Вовка сел на пол и стал надевать чулки на худые исцарапанные ноги. - Может, артисткой будет: орет больно здорово.
Чулки были велики, но Вовка не обращал на это внимания, деловито прикручивая их к тощим икрам специально припасенными веревочками.
Поняв, что толку от Вовки не добьешься, Иван аккуратно вытер ноги о половичок и прошел в комнату. В углу на неприбранной кровати кричал ребенок, приваленный подушкой. Увидев Ивана, ребенок сразу перестал орать и улыбнулся, показав два крохотных зуба.
- Ну что, Ольга, орешь? - спросил Иван, снимая с нее подушку. - Мокрая небось?
Он развернул девочку, переменил простынку и вновь уложил Ольгу на место. Девочка пускала пузыри и улыбалась, крепко держа Ивана за палец.
- Она кормлена? - спросил Иван.