Переломы

Люк подскакивает от внезапного стука в дверь кабинета. Он поспешно задвигает ящик.

— Войдите!

Интерн Каплан входит, не вынимая рук из карманов.

— Ну вот, медсестра привела в порядок нашего кататоника, теперь он выглядит получше и помоложе.

— Сколько лет на вид?

— Ну, я бы сказал, за сорок. Но он по-прежнему ни на что не реагирует. Восковая ригидность, отказ от пищи, фиксированный гипертонус. В такой позе никто не продержался бы больше десяти минут, а он уже три часа… Надо же, какой терпеливый…

Люк немедленно встает и выходит в коридор. Каплан идет за ним.

— Послушай… Мне только что поручили больную, мадам Кромбез, прелестную молодую женщину, вроде бы глуховатую. Она…

— Клиническая картина свидетельствует о нарушении по типу истерической глухоты.

— Ты ее знаешь?

Люк отвечает ему дежурной улыбкой:

— Она прекрасно слышит. Но стоит ее мужу открыть рот — все, тишина в эфире. Чтобы общаться с ней, он вынужден обращаться к детям. Никаких органических нарушений в ушах, но она действительно не слышит. Мы много чего с ней пробовали, ничего не работает. Удачи тебе!

— Вообще-то стоит взять это на вооружение с моей подружкой. Не слышать, когда мне удобно…

Второй этаж, палата А11. Люк толкает приоткрытую дверь, обходит кровать и оказывается лицом к лицу с больным. Без бороды его лицо похоже на кремневый нож, глаза глубоко запали. Психиатр отступает на шаг, Каплан замечает, что он недоволен.

— Что-то не так?

Люк трет висок.

— Не знаю. Но мне вдруг показалось, что я его где-то видел. Тебе он никого не напоминает?

Он подходит к кататонику, склоняется над ним. Убирает со лба вьющиеся волосы, ощупывает левую сторону лица, потом правую. Достает из кармана цифровую камеру и делает снимок. Каплан с любопытством наблюдает за ним.

— Новое фото?

— Это чтобы приложить к истории болезни.

Люк поднимается в кабинет, распечатывает фотографию в двух экземплярах. Никаких сомнений, он уже встречался с этим взглядом, видел это лицо. Но где? И когда? Он безуспешно роется в памяти. Потом начинает искать в компьютере, просматривает истории забытых больных. Появляются ярлыки. Мужчины, около сорока… Психопаты, жертвы психических травм, страдающие депрессиями, несостоявшиеся самоубийцы…

Ничего. И тем не менее он знает, что уже видел этого человека. Но если не в больнице, то где же?

13

Сотрудница социальной службы Жюли Рокваль в одиночестве ест спагетти болоньезе в общем зале медицинского общежития за отделением скорой помощи клиники Салангро. Это помещение, где она обедает дважды в неделю, невероятно запущено. Повсюду тарелки с недоеденной пищей, в углах валяются огрызки фруктов, стулья заляпаны йогуртом, на стенах красуются похабные надписи. Если бы люди увидели все это, мифу о возвышенном мире медицины был бы нанесен существенный ущерб.

Жюли вытирает пальцы бумажной салфеткой и бросает равнодушный взгляд на экран стоящего в углу телевизора. Новости. Цены на нефть падают, планете грозит потепление, стоимость жизни растет. И что следует из всех этих драматических событий? Резкое увеличение числа больных в психиатрическом отделении. Одно цепляется за другое. Как в тарелке с этими паршивыми макаронами.

Ей больше не хочется есть.

Жюли устало опускает в карман яблоко, прощается с сидящим в кресле студентом — и вдруг понимает, что он крепко спит. Она подходит к нему и замирает. Он бос, и его ноги покрыты мелкими шрамами.

В ее мозгу раздается сигнал тревоги.

Она снова садится за стол и достает мобильный телефон. Люк Грэхем не отвечает, тогда она звонит Каплану.

— Это Жюли Рокваль. Вы сейчас далеко от кататоника?

— Ну, не очень, как раз иду посмотреть его. А что?

— Вы не могли бы посмотреть его ноги и сообщить мне, нет ли у него порезов или заноз?

Каплан в расстегнутом белом халате буквально летит по коридору.

— Сообщу, как только дойду. Еще пару минут. Сейчас…

В палате кататоника Каплана ждет все та же картина: каменная статуя. Интерн приподнимает простыню над неподвижными ногами.

— Ну вот, смотрю на его ноги. Ничего. Никаких шрамов. А нет, какие-то старые следы, им, наверное, уже много лет. А почему вы спрашиваете?

— Потому что, если бы он шел по улице босиком, то обязательно бы поранился — там всюду камни, осколки стекла… Тем более что он, скорее всего, прибыл издалека, ведь никто из местных его не опознал.

— И о чем это говорит?

— Что он не пришел сам. Кто-то его нарочно там оставил.

— Оставил? Как это понимать? Вы думаете, что… что кто-то сначала пытал его, а потом подбросил нам в качестве мрачного подарка? Ох… подождите пару минут…

Каплан хмурится. Пациент двигает челюстью, словно хочет заговорить.

— Такое впечатление, что он реагирует. Он пытается… что-то сказать.

Изо рта больного вырываются икающие звуки. Звуки, складывающиеся в слово, а потом снова наступает тишина. Интерн продолжает:

— Жюли, не знаю, поможет ли это вам… Мне кажется, что я разобрал какое-то имя. Баншар, Даншар, Бланшар… да, скорее всего, Бланшар.

— Он, несомненно, пытается сказать нам, кто он такой. Спасибо вам огромное. И главное, держите меня в курсе малейших изменений.

Она отключает телефон, подносит руку ко лбу. Внезапно раздается голос, от которого она подскакивает:

— Жалко, что вы уже поели. Разве мы не условились встретиться?

Жюли поднимает глаза. Люк Грэхем ставит на стол поднос и садится напротив нее. Она искренне улыбается.

— Вы же отклонили мое предложение. Под предлогом, что у вас «много работы».

— Ах да, извините.

Жюли смотрит на часы. Люк накручивает спагетти на вилку и говорит:

— А у вас сейчас много работы?

— Вчера в травматологию доставили шестнадцатилетнюю девушку… Хотела покончить с собой, потому что, по словам подруги, ее вроде бы изнасиловал отчим.

— «Вроде бы». В этом-то вся проблема. Девочка мало что рассказывает, постоянно противоречит сама себе? Она ничего не скажет. Жертвы насилия или инцеста предпочитают хранить молчание либо из чувства стыда, либо из страха наказания…

— Я постараюсь убедить ее. С такими больными проще иметь дело, чем с шестидесятилетними. Два дня назад один тип нанес себе два удара ножом, просто от отчаяния. Не хочет ничего слышать, не выносит психиатров. И наверное, его выпишут сегодня вечером или завтра, как будто бы ничего не произошло.

Люк пожимает плечами:

— Надо смириться, нельзя же их тут оставлять навсегда против их воли. И мест не хватает, и вообще… Вы же знаете.

— Лучше кого бы то ни было.

— Кстати, приходили из службы криминалистического учета, взяли отпечатки у нашего кататоника. Я недавно звонил, у них на него ничего нет.

Жюли показывает ему на свой мобильный:

— Я только что звонила вашему интерну. Судя по всему, больной пробормотал какое-то имя. Бланшар…

Люк размышляет. Лицо кажется ему знакомым, но имя совершенно ничего не говорит.

— Это нам мало чем поможет. Знаете, сколько во Франции Бланшаров…

Люк достает из кармана последнюю фотографию кататоника, внимательно смотрит на нее.

— Подождем до завтра, до теста с ривотрилом. Нас никто не торопит. Возьмите фотографию…

Внезапно психиатр поворачивается к студенту — тот начал храпеть. Люк смеется:

— Надо же, а я ведь тоже спал в этом самом кресле. Господи, как давно это было!

— А вы где работали?

— В отделении у одного старого озлобленного хирурга, который любил оперировать под Бетховена. В операционной никому не разрешалось разговаривать. С тех пор я никогда не слушаю Бетховена.

Жюли уже не хочется уходить, ей хорошо. Она делает глубокий вдох, а потом, указывая на обручальное кольцо Грэхема, говорит:

— А знаете, не будь вы женаты, я пригласила бы вас в настоящий ресторан, где мы не говорили бы о самоубийствах, больных, операционных. Я тут пашу уже полгода и впервые вижу вас без халата.