Таможня дает добро

Когда рассеялся дымок, когда стих гул двигателя, Овсейчик посмотрел на Михальчука.

— Ну ты видел теперь, какая он сука? Он нас загубит, поверь мне, загубит. Я таких сволочей за версту чую, у него все нутро гнилое. Я же тебе говорил, это не Гришки дружок, это мент московский. Скорее всего он приехал под нас копать.

— Сам я уже ничего делать не буду, — тихо прошептал Михальчук, — что Саванюк скажет, то и сделаем. Пусть сам расхлебывает, сам кашу заварил, мы здесь ни при чем.

— Ага, ни при чем! А как бензином дом обливали, забыл, что ли? Как «дальнобойщиков» прикончили, тоже забыл? А как двух контрабандистов — Сокола с Круталевичем — в Двине утопили, тоже из башки вылетело? Я еще могу целую кучу припомнить. Кончать его надо, а то нам тюрьма светит.

— Тюрьма? А может, «вышка»?

— К черту, к черту! — забурчал Овсейчик.

Он поднялся, отряхнулся и принялся разбираться с мотоциклом. Без ключа он бы его, может, и завел, но в баке не осталось ни капли бензина.

— Сука! Сука! Подонок! Весь бензин слил! Михальчук трясущимися руками пытался прикурить.

— Был бы у меня пистолет, а еще лучше автомат, я бы эту тварь уложил на месте, а потом закопал где‑нибудь на болоте.

Вспыхнул язычок пламени. Михальчук трясущимися руками принялся прикуривать. Пальцы не слушались, будто деревянные. Наконец он затянулся и тотчас надрывно закашлялся.

Только сейчас Овсейчик заметил, что его приятель курит. Подбежал, вырвал сигарету.

— Ты что, сейчас как полыхнет! Тут же бензином все облито!

— Як бензину не подхожу, я помню, где он слит, вон пятно на траве.

— Дай пару раз дернуть.

Михальчук сделал три затяжки, скурив сигарету почти до фильтра. Он волновался, был бледен, руки дрожали.

— Теперь мотоцикл по очереди покатим? — спросил Михальчук.

— Да ну его на хрен! Катить мы его еще будем! В кусты засунем, ветками прикроем, а потом на «УАЗике» подъедем, зальем бензин. Ты на машине, я на мотоцикле, и всех делов–пирогов.

— Куда идти ближе всего?

— Ближе всего на хутор к деду.

— Но нам туда не надо, правда? — с надеждой в голосе спросил Михальчук.

— Пока не надо, — сказал Овсейчик. — Оружие возьмем, а вот тогда посмотрим, кто кого.

Михальчук принялся искать глазами нож. Лезвие блестело, даже в неверном вечернем свете заката оно горело огнем на темном стволе.

— Залезь, нож вырви.

Михальчук стал карабкаться по гладкому, лишенному ветвей стволу. Это напоминало дурацкий аттракцион на Масленицу, когда мужчины за бутылкой водки лезут по отполированному столбу, пытаясь добраться до заветного приза. Михальчуку этот трюк не давался.

Подошел Овсейчик и принялся подталкивать его, сперва плечом, затем вытянутыми руками. Михальчук добрался до ножа и принялся его расшатывать.

— Глубоко вогнал, сволочь! Висеть на нем можно! Наконец лезвие вышло из живой древесины.

— Бросай нож! — сдавленным голосом приказал Овсейчик.

Михальчук швырнул нож на дорогу. Овсейчик отскочил, и Михальчук, соскользнув по дереву, так и остался сидеть на земле, обхватив дерево ногами.

— Вставай, дурак, уже приехал.

— Задницу из‑за тебя отбил.

— Вставай! Главное, чтобы «передница» целая была, или ты ее по дереву размазал?

Защелкнув лезвие ножа, Овсейчик спрятал его в карман куртки и, закатив в кусты мотоцикл, даже не прикрыв его ветками, прихрамывая двинулся по дороге. За ним потащился Михальчук.

До Волчьей Ямы оставалось семь километров. Надежды на какой‑нибудь попутный транспорт — никакой. На этой дороге можно было просидеть неделю и никого не увидеть. Но иногда на ней же можно было за ночь поймать трех–четырех контрабандистов с рюкзаками, набитыми сахаром, маслом или водкой.

Хоть Дорогин и разобрался с таможенниками, но деда Михася это нисколько не обрадовало. Он понимал, Сергей — человек приезжий, побудет тут несколько дней и исчезнет. А таможенники затаят злобу и сорвут ее именно на нем, ведь дед был свидетелем их унижения. Ссориться же с ними понапрасну дед Михась не хотел. Его жизненное кредо: «Лишь бы не было войны, а все остальное пережить можно.» Вот теперь, почувствовал он, война и начнется.

Он хитро, исподлобья посмотрел на Дорогина и, чтобы польстить новому знакомому, сказал:

— Лихо ты с ними разделался!

— С большим удовольствием я бы спокойно ехал по дороге, — отвечал Муму. —- Они сами полезли в драку и… нарвались.

— Я понимаю, — говорил старик, — но что‑то ты больно хорошо дерешься.

— Жизнь научила.

— Нет, — покачал скрюченным пальцем дед Михась, — жизнь этому не учит. Жизнь учит ложкой хорошо орудовать, топором или рюмку из пальцев не выпускать, а такому учат в определенных местах. — Дорогин не сразу понял, куда клонит его новый знакомый. — Признайся, — дед Михась подался вперед. Если бы Дорогин соврал, что является сотрудником прокуратуры или спецслужб, старик бы сразу успокоился. Но то, что Сергей стал запираться, лишь укрепляло старика в мысли, что дело нечисто. — Признайся, — настаивал он, — ведь ты, наверное, офицер?

— В армии служил, но выше сержанта не поднимался.

У старика глаза прямо‑таки молили: «Ну скажи, чего тебе стоит? Ведь ты же не простой человек, раз таможенников не боишься? Значит, есть кому за тебя вступиться? Ты не один, за тобой начальники с большими погонами, если что, из твоей Москвы в Минск перезвонят, генералы между собой договорятся. Тут же вертолет за тобой пришлют.»

— Нет, никакой я не офицер, — усмехаясь, говорил Муму.

— Что, генерал? — допытывался старик.

— Да, генерал, — рассмеялся Дорогин, прибавляя скорость.

Вскоре машина очутилась у хутора, принадлежавшего деду Михасю. Старуха уже стояла на крыльце. Она ожидала, что хозяин притащится пьяный. Старик, как бы ни напивался, всегда шел домой, несмотря на позднее время и на то, что плохо соображал. Компас и автопилот были вмонтированы в него, наверное, еще с рождения.

Появление новенькой «Нивы» привело женщину в замешательство. Машина медленно переехала речушку по хлипкому мосту и остановилась прямо во дворе. Старуха подозрительно косилась на Дорогина, но когда поняла, что тот абсолютно трезв, тут же хотела наброситься на старика. Но Муму держался теперь как настоящий генерал, и присутствие постороннего остановило ее.

— С кем это ты приехал? — несколько воинственно допытывалась жена у мужа.

Дед приложил палец к губам, подмигнул старухе и сказал:

— Генерал.

— Какой еще генерал?

— Внутренних войск, — и старик воспользовался торжественностью момента, вызвавшим у бдительной женщины полное замешательство.

Он вытащил из машины ящик, в котором все еще позвякивали тринадцать бутылок водки и, торжественно держа перед собой, как икону, понес в дом.

Из машины выскочил пес. Старуха всплеснула руками.

— Рекс, ты откуда взялся?

— Точно, Рекс! — крикнул из дому старик. — Как это я забыл?

Пес завилял хвостом, и тут же из грозного превратился в домашнего, вполне безопасного и своего в доску.

— Я‑то помню, Гриша все кричал: «Рекс, Рекс, сюда!», а вспомнилось почему‑то Букет.

— Это вино так называется, дед, — съязвила старуха, приглашая Дорогина зайти в дом.

На стол она собрала на удивление быстро. С мужчинами посидела недолго, минут десять, а потом пошла спать, выпив для приличия полрюмки водки.

— Что у тебя стоит возле сарая, на пушку похожее? — спросил Дорогин, даже не глядя в ночное окно.

— Это отдельная история, — сказал старик. — Мотоцикл, и не мой.

— Чей?

И старик нехотя, под водку и немудреную закуску принялся рассказывать обо всем, что знал. А знал он не так уж и мало, слава Богу, исходил и леса, и болота, и речку вдоль и поперек. Родился здесь, вырос и состарился, знал каждое дерево, каждую излучину реки. Знал всех людей в окрестностях и со всеми, кто пил, выпивал. А под водку много чего можно было, узнать. Не пил дед Михась только с таможенниками. Из принципа.

— Они хлопцы такие, как выпьют, дурными становятся. Ты ж сам видел. Чего они к тебе прицепились, как ты думаешь? Раз въехал в погранзону, значит, сами виноваты, прошляпили, ты ни при чем.