Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 11 из 13



Ночи напролет ты вслушиваешься в гулкий стук из подземелья и никак не можешь подобрать ключ к этому шифру. Впрочем, тебя гложет сомнение, а вдруг почудилось? Бывает ведь: разволнуешься ни с того ни с сего, сердце зайдется от переживаний, вспомнится знакомый ритм, заворошатся старинные страхи, угрызения совести... Когда ночью в поезде одолевает дремота, перестук колес, бесконечно повторяя одно и то же слово, постепенно превращается в долгий, монотонный напев. Так и случайные звуковые приливы и отливы твой слуховой аппарат преображает в стенания какого-нибудь узника, в проклятия твоих жертв, в угрозы недобитых врагов...

Правильно, слушай. Не отвлекайся ни на минуту. Однако вот в чем постарайся себя убедить: слышишь ты себя, призраки говорят лишь в тебе. Что-то невысказанное отчаянно просится наружу. Неубедительно? Требуются доказательства, что слышанное тобой звучало не вовне, а в тебе?

Доказательств нет и не будет. Потому что подземные тюрьмы на самом деле переполнены до отказа. Ты бросал туда всех без разбора — сторонников свергнутого царя, собственных придворных, если подозревал их в измене, случайных людей, если они попадали в облавы, которые царская полиция периодически устраивает для острастки. Навеки позабытые в подземелье, они день и ночь трясут кандалами, стучат ложками, выкрикивают лозунги протеста, поют бунтарские песни... Стоит ли удивляться, что эхо от их галдежа пробирается даже в тронный зал. А ведь приказал стены и потолки защитить звукоизоляцией, где только можно, повесить тяжелые портьеры... Не исключено, что ритмичное постукивание, ставшее надсадным, тяжелым громыханием, доносилось оттуда. В любом дворце есть подземелье, там всегда кто-нибудь похоронен заживо, там вечно мается чья-нибудь душа. Не надо затыкать уши, зря! Все равно будет слышно.

Не обращай внимания на дворцовые шумы, если не хочешь оказаться в западне. Беги на улицу. Оглянись вокруг! За дворцовыми стенами раскинулся огромный город! Столица! Столица твоего царства! Разве ты стал царем, чтобы владеть темным, мрачным зданием? Нет! Ты хотел властвовать над городом — пестрым, шумным, тысячеголосым!

Сейчас ночь, и он уснул, свернулся калачиком и смотрит сны, похрапывает и урчит. А когда ворочается с боку на бок, на его теле мерно колыхаются пятна тени и света. Утром величаво или тревожно загудят колокола. Колокольный звон всегда что-нибудь да значит. Но доверять ему нельзя. Зазвонят по покойнику, а ветер принесет бойкий танцевальный ритм. Раздастся благовест, а вместе с ним — взрыв злобных воплей. Другое надо слушать — как город дышит: прерывисто, тяжело или глубоко, спокойно...

Город — это далекий гул в ушах, это людской гомон, это шуршание покрышек по асфальту. Во дворце ничто не шелохнется, город — в движении: катятся по мостовой колеса, как спицы в колесе, разбегаются во все стороны улицы, кружатся на патефонах пластинки, иголка царапает старенький диск, музыка то звучит, то пропадает, доносится обрывками, несется вниз по гулким колеям улиц, взмывает к флюгерам вместе с ветром. Город — это колесо, его ось упирается в то место, где в неподвижности сидишь ты. И слушаешь.

Через открытые настежь окна проплывает летний город — все его открытые настежь окна, разноголосица, смех и плач, грохот отбойных молотков, кваканье транзисторов. Пустое дело — глазеть с балкона. Одни только крыши и видно. Улицы все равно не узнаешь: видел ты их последний раз в день коронации, сквозь ряды почетного караула, транспаранты, стяги, и уже тогда они казались тебе чужими, бесконечно далекими.

Вечерняя прохлада сюда не проникает, но ты догадываешься о ней по оживленному гомону летнего вечера. Ну так и норовишь высунуться на балкон! Куда — комарам на съедение? Ничего нового для себя ты оттуда не откроешь. Все есть в городском шуме, похожем на гул морской раковины. Улицы, словно завитки раковины или уха, хранят гул океана. Погружаясь в его волны, перестаешь понимать, где дворец, где город, где уши, а где морская раковина.



Иногда из городского шума всплывают аккорды, секвенции, мелодии, гремят фанфары, крестный ход тянет псалмы, репетирует школьный хор, оркестр играет похоронный марш, демонстранты распевают революционные песни; разгоняя манифестацию, силясь перекричать противников режима, горланят царский гимн солдаты; дабы город не забывал, какая у него счастливая жизнь, репродуктор у ресторана извергает танцевальную музыку; заунывно голосят женщины по убитому в стычке с полицией... Вот эту музыку ты слышишь. Музыку? В каждом звуковом осколке ты ищешь сигнал, информацию, предзнаменование, словно всякий, ко поет, играет или слушает пластинки, пытается передать тебе важное сообщение. Сев на трон, ты перестал слушать музыку. Ты слушаешь, как и ради чего она звучит: в ритуалах добропорядочного общества, для увеселения толпы, для укрепления традиций, развития культуры, моды. Странно даже подумать, что когда-то мог слушать ее просто так, просто ради удовольствия бродить по нотному рисунку.

Раньше, вспоминая мотив незамысловатой песенки или сложнейшей симфонии, ты слегка шевелил губами или даже просто думал: «тра-ля-ля-ля» — и душа переполнялась радостным трепетом. Попробуй скажи теперь «тра-ля-ля» — ничего, ровным счетом ничего, ни одна мелодия не приходит на ум.

Голос был, и песня была. Несколько раз ветер заносил сюда женский голос, подхватив его, видимо, в городе, у раскрытого окна. Эта песня о любви прилетала в длинные летние ночи, урывками, и тебе вроде бы удавалось поймать несколько нот, но она ускользала, и ты не мог бы сказать наверняка, слышал ее или очень хотел услышать, а потому выдумал. Или пригрезилась она тебе во время кошмарных, бесконечных бессонниц. Понятно тогда, почему ты сидел молчком и чего ты столько времени ждал. Не от страха ты напрягал свой слух... Вот она! Поет снова! Как отчетливы все ноты, все матовые обертона ее голоса. Где-то в городе поет женщина. А ведь музыка давно ушла из него.

Давно ничто по-настоящему тебя не увлекало. С тех пор, наверное, как положил все силы на захват трона. Да и от той неистовой страсти ничего почти не осталось, одни, пожалуй, отголоски лютой ненависти к противнику. Хотя тогда ни о чем другом ни думать, ни мечтать не мог. Мысль о смерти зародилась тогда же и стала постоянной спутницей твоих дней и ночей. Она и сейчас не покидает тебя. Сейчас, когда под покровом тишины и темноты комендантского часа, введенного во избежание беспорядков, ты, словно соглядатай, следишь за собственным городом и летишь из тронного зала на пустынные улицы, боясь отстать от топота ночного патруля. Но стоит какой-то женщине в этой непроглядной тьме, за каким-то потухшим окном забыться в песне, как в твоей душе просыпаются мысли о жизни, и ты наконец находишь то, к чему хочется прильнуть. Это песня? Ты ее слышал уже тысячу раз. Тогда женщина? Ты ее никогда не видел. Тебя влечет голос. Сам по себе. Каким он является в пении.

Такой голос принадлежит, безусловно, человеку уникальному, как все, неповторимому. Но голос — это не человек. Это невесомая субстанция, отделившаяся от тверди предметного мира. Голос тоже уникален и неповторим, но по-своему, не так, как человек. Человек и его голос могут быть совсем не похожи друг на друга или похожи, но незаметно, чем именно — сразу не скажешь. Голос, должно быть, выражает самое сокровенное, самое истинное, что есть в человеке. Ты, бесплотное существо, внимаешь другой бесплотности? Если так, то какая разница, слышишь ты этот голос, вспоминаешь или выдумываешь его?

Нет, тебе хочется слышать. Именно слышать — ушами. Не воспоминания, не досужие выдумки тебя манят, а колебания связок в настоящем, из плоти и крови, человеческом горле. Что значит — голос? Это значит: живой человек со своим горлом, грудью, со своими эмоциями, он и дает жизнь не похожему на другие голосу. В дело идет все: язычок, слюна, детские воспоминания, налет пережитого, склад ума, даже наслаждение, что можешь излучать своеобразные акустические колебания. Вот что тебя привлекает — наслаждение. Наслаждение, с которым этот голос существует, существует как таковой. Мысль о наслаждении подхлестнула твою фантазию, тебе захотелось представить, как может человек отличаться от других людей настолько, насколько голос его отличается от всех других голосов.