Сезон обольщения

Бекки читала и читала, и руки у нее дрожали — ведь это были письма ее юной матери. Очевидно, девушка горячо любила родителей и ужасно по ним скучала, но они почему-то не разрешали ей приехать домой. Неудивительно, что в комнате мамы сохранился гардероб едва повзрослевшей девочки. Как только она достигла подходящего возраста, ее отослал и из дому и никогда больше не позволяли вернуться сюда.

Дед и бабка Бекки хоть и дали образование своей дочери, а потом оплатили ее первый сезон, тем не менее пренебрегали ею и забыли ее. Но все же они сохранили ее письма. Это было очень странно. Хранили все ее письма в этом доме, но отказались снова принять ее здесь. Они оставались равнодушными и отстраненными, не обращая никакого внимания на ее мольбы о любви, но при этом, судя по целому ряду портретов матери, которые стояли на каминной полке, было видно, что они не совсем забыли про нее.

У Бекки сердце сжалось, когда она вгляделась в печальные глаза матери на том портрете, который стоял последним в ряду, на самом краю каминной полки. Похоже, здесь ей было одиннадцать-двенадцать лет. Бекки выросла с ощущением, что печаль мамы — это ее вина, что мама почему-то недовольна ею. Но теперь ей стало понятно, что меланхолия поселилась в ее сердце задолго до рождения дочери.

С течением времени Мэри становилась более дерзкой, и в письмах ее появились рассказы о друзьях и вечеринках, о дочерях знатных людей и подходящих партиях из высшего света. Потом был перерыв в письмах — почти целый год. И еще два письма после этого. Самое последнее было и самым коротким.

«Я ненавижу вас обоих и ненавижу его. Мне нет дела до того, что он герцог. Я всегда буду несчастна».

Бекки долго смотрела на лист бумаги. Отец умер на два года раньше матери, и она мало что о нем знала. Но всегда, когда она думала о папе, ее почему-то охватывал страх. К тому же она знала, что Гарретт тоже не слишком дорожил своими воспоминаниями об отце.

Прижимая письмо к груди, Бекки закрыла глаза. Может, ее мать, как и та первая любовь Джека, Анна Терлинг, была выдана замуж за человека, которого никогда не любила, только потому, что он был пэром?

Бекки открыла глаза, услыхав шаги в коридоре.

— Мистер Дженнингс!

Старик остановился с охапкой белья в руках, которое нес в стирку, и заглянул в комнату:

— Да, мэм?

— Вы знали мою мать, не так ли?

— Нуда, конечно же, знал. — Улыбка показалась на его старческих тонких губах. — Вы просто ее копия, миледи.

Бекки кивнула. Ей часто об этом говорили. Вообще Джеймсы были высокими и смуглокожими. Гарретт, например, был Джеймсом с ног до головы. Но Бекки родилась от второй жены отца и не унаследовала родовых признаков его семьи.

— А какой у нее был характер?

Мистер Дженнингс прислонился к дверному косяку и надолго задумался. Длинные морщины углубились на его лбу.

— В последний раз, когда я ее видел, она была где-то десяти или двенадцати лет от роду. Совсем девчушка. Балованная, но милая. И всегда ко всем — с улыбкой.

— А потом она уехала? — спросила Бекки.

— Да, уехала. Насколько я помню, это не доставило ей радости.

Бекки показала на пачку писем на своих коленях:

— Я только что прочла это. Мне кажется, она была совершенно несчастна.

— Да, потом еще этот случай с герцогом… Бедняжка.

— Какой случай?

Глаза у мистера Дженнингса стали круглыми.

— А вы разве об этом не слышали? — Словно сам над собой посмеиваясь, он покачал головой: — Ну конечно, не слышали. Вы же тогда еще и не родились. Да это не важно, миледи.

— Расскажите.

— Это не так важно.

— Что случилось между моими отцом и матерью? Все, что я знаю… — Бекки взглянула на верхний листок в пачке старых бумаг, — что мама… его ненавидела.

Мистер Дженнингс почесал в голове:

— Ну ладно, это же я завел разговор. Сожалею, что вспомнил об этом.

— Но вы уже вспомнили, — настаивала Бекки. — Придется заканчивать.

Мистер Дженнингс перевел взгляд на пыльные занавески на окне.

— Видите ли, ваша мама по молодости стала флиртовать. Поползли разные слухи. Но потом… вы понимаете, я не могу сказать вам точно, потому что я простой слуга, а мы зачастую слышим только часть истории, отнюдь не всё…

— Конечно, я понимаю, — сказала Бекки. — Пожалуйста, продолжайте.

— Ну вот. Говорили, что она, так сказать, флиртует. Однажды, когда ей было восемнадцать, она оказалась на балу, где перебрала пунша, и тогда… — Старик остановился, явно в замешательстве.

Бекки сидела в кресле очень тихо, выпрямившись. Она ни разу еще не слышала, как повстречались ее родители.

— Ну пожалуйста, мистер Дженнингс, рассказывайте.

— Ну вот, мэм… Говорили, что она стала заигрывать с герцогом Калгоном. А будучи довольно пылким человеком, он принял это, так сказать, слишком близко к сердцу.

— Он что же… соблазнил ее?

Высвободив руку из стопы белья, мистер Дженнингс попытался ослабить галстук.

— Ну, не совсем так, миледи. Просто рассказывали, что он… позволил себе слишком большие вольности в отношении юной девушки. — Его кадык выразительно шевельнулся. — Осмелюсь сказать, это большое счастье, что ее родители, то есть ваши, миледи, дедушка и бабушка, помчались в Лондон и заставили его поступить благородно. Кажется, их поженили в течение двух недель.

После долгого молчания Бекки улыбнулась и натянуто кивнула:

— Спасибо вам за этот рассказ, мистер Дженнингс. Я никогда… В общем, я этого не знала.

— Жаль, что вы услышали это от меня, миледи. Это действительно грустная история. Ну, разумеется, если не считать ее конца.

— Ее конца?..

— А как же. Конечно. Ведь мисс Мэри стала герцогиней. — Он широко улыбнулся, видимо искренне полагая, что стать герцогиней — высочайшее счастье, которого может достичь женщина.

— Ну да, — рассеянно молвила Бекки. — Конечно.

Мистер Дженнингс выпрямился.

— Что ж, миледи. — Подбородком он указал на груду белья у себя в руках. — Пойду-ка я лучше вниз. Миссис Дженнингс уже, наверное, удивляется, куда это я пропал.

Бекки рассеянно кивнула. Едва заметив, как мистер Дженнингс закрыл за собой дверь, она развернула следующее письмо.

«Декабрь 1804 года

Мама и папа!

Благодарю вас за последнюю почту; рада была получить от вас весточку. Спасибо за заботу о благополучии его светлости. Он чувствует себя великолепно, уверяю вас. В настоящее время он на охоте в Шотландии. Я же останусь в Калтон-Хаусе до весны. Мне сказали, что ребенок вот-вот появится на свет, и его светлость пожелал, чтобы я оставалась в Йоркшире, пока это счастливое событие не произойдет.

Еще раз спасибо за ваше письмо.

Ваша и т. п.

Бекки вздохнула. Похоже, мама стала столь же равнодушной, как и ее родители. И тут она заметила приписку в самом низу листка:

«6 декабря 1804 года утром ее светлость герцогиня Калтон разрешилась от бремени дочерью».

Бекки медленно свернула письмо, положила его в стопку и подняла глаза на Выцветшие занавески, которыми было закрыто окно. Она ведь и забыла про свой день рождения. Завтра ей исполнится двадцать три года.

Бекки собрала письма, снова связала их в пачку и медленно поднялась — тело ее словно отяжелело от почти всепоглощающей печали. Значит, мама никогда не любила отца. Да и он, очевидно, никогда ее не любил. Как это ужасно — жить с сознанием того, что твой муж — самый худший твой враг! Бекки следовало понимать такое — она прожила с подобным сознанием один полный день, и даже этого короткого времени хватило, чтобы безвозвратно изменить ее характер.

А ведь она чуть не повторила эту ужасную ошибку. Со вздохом Бекки подошла к шкафу, чтобы положить письма на место, туда, где нашла их. Как раз в тот момент, когда она задвигала ящик, дверь в спальню внезапно распахнулась и громко ударилась о стену. На пороге стоял Джек Фултон.