Страница 19 из 29
На самом деле теперь, когда я об этом задумался, то понял, что за последние несколько дней минимум раз шесть замечал этот жест, хотя он никогда не проделывал его столь энергично.
Меня внезапно осенило.
— Темпи! А что это значит?
Я изобразил тот же жест.
Он кивнул.
— Вот это!
Он скорчил мину, изображающую преувеличенное отвращение.
У меня голова пошла кругом, когда я вспомнил последние несколько дней и подумал о том, что Темпи непрерывно подергивался во время разговора. С ума сойти!
— Темпи, — спросил я, — а что, все вот это, — я указал на свое лицо и улыбнулся, потом нахмурился, потом закатил глаза, — это все по-адемски показывают руками?
Он кивнул и одновременно с этим сделал незнакомый жест.
— Вот это! — я указал на его руку. — Это что значит?
Он замялся, потом улыбнулся натянутой, неуклюжей улыбкой.
Я повторил жест: слегка растопырил пальцы и прижал большой палец изнутри к среднему.
— Нет, — сказал он. — Другая рука. Левая.
— Почему?
Он протянул руку и принялся постукивать меня по груди, слева от грудины: тук-тук. Тук-тук. Потом провел пальцем до левой руки. Я кивнул, показывая, что понял. Так ближе к сердцу. Темпи поднял правую руку, стиснул кулак.
— Эта рука — сильная.
Он поднял левую руку.
— Эта рука — умная.
Логично. Вот почему большинство лютнистов зажимают струны левой рукой, а перебирают струны — правой. Левая рука, как правило, действительно ловчее.
Я повторил этот жест левой рукой, растопырив пальцы. Темпи покачал головой.
— Это вот, — сказал он и криво улыбнулся.
Это выражение выглядело на его лице настолько противоестественно, что я с трудом сдержался, чтобы не уставиться на него, разинув рот. Потом я повнимательнее присмотрелся к его руке и слегка переменил положение пальцев.
Он одобрительно кивнул. Лицо его осталось бесстрастным, но теперь я впервые понимал почему.
В следующие несколько часов я узнал, что адемские жесты рук не полностью соответствуют выражению лица. Все было далеко не так просто. Например, улыбка может означать, что вам весело, вы счастливы, вы испытываете благодарность или вы довольны. Вы можете улыбнуться, успокаивая кого-то. Вы можете улыбаться оттого, что вам хорошо или что вы влюблены. Ухмылка или усмешка тоже похожа на улыбку, но означает совсем иное.
Представьте, что вы пытаетесь научить кого-то улыбаться. Представьте, что вы пытаетесь описать, что означает та или иная улыбка и когда именно ее следует использовать в разговоре. Это будет потрудней, чем учиться ходить!
Внезапно многое сделалось понятным. Разумеется, Темпи не смотрел мне в глаза. Какой смысл смотреть в глаза человеку, с которым ты разговариваешь? Надо слушать, что он говорит, а смотреть надо на руки.
В течение следующих нескольких часов я пытался запомнить хотя бы основы, но все это было безумно сложно. Со словами куда проще. На камень можно показать пальцем. Можно изобразить, как ты бежишь или прыгаешь. Но вы когда-нибудь пробовали изобразить жестами согласие? Почтение? Сарказм? Сомневаюсь, что даже мой отец был способен на такое.
Из-за этого я продвигался мучительно медленно. И все же это занятие поневоле захватило меня. Казалось, будто я вдруг обрел второй язык.
А кроме того, это была своего рода тайна. Я всегда питал слабость к тайнам.
Мне потребовалось три часа, чтобы выучить горстку жестов — извините за каламбур. Мне казалось, что я продвигаюсь черепашьим шагом, но когда я наконец выучил жестовое обозначение «преуменьшения», я ощутил неописуемую гордость.
Думаю, Темпи тоже это почувствовал.
— Хорошо! — сказал он и распрямил ладонь жестом, который наверняка означал одобрение. Он повел плечами, поднялся на ноги, потянулся. Посмотрел на солнце сквозь ветви над головой. — Теперь еда?
— Сейчас.
Оставался еще один вопрос, который все время меня терзал.
— Темпи, а зачем столько возни? — спросил я. — Улыбнуться легко. Зачем улыбаться руками?
— Руками тоже легко. Лучше. И еще…
Он повторил тот отряхивающий жест, который использовал прежде, но слегка видоизмененный. Нет, не отвращение… раздражение?
— Как называется, что люди жить вместе? Дороги. Правильные вещи.
Он провел большим пальцем вдоль ключицы — что это было, бессилие?
— Как называется, что хорошо жить вместе? Никто не гадить в колодец?
Я расхохотался.
— Культура, да?
Он кивнул, растопырил пальцы — веселье.
— Да, — сказал он. — Говорить руками — это культура.
— Но улыбаться же естественно! — возразил я. — Все люди улыбаются!
— Естественно — не культура, — сказал Темпи. — Жарить мясо — культура. Смывать вонь — культура.
— Так значит, вы в Адемре всегда улыбаетесь руками?
Я пожалел, что не знаю жеста для испуга.
— Нет. Улыбаться лицом хорошо с семья. Хорошо с друзья, некоторые.
— Почему только в семье?
Темпи снова провел большим пальцем вдоль ключицы.
— Когда ты делать так, — он прижал ладонь к щеке и подул в нее, издав громкий неприличный звук, — это естественно, но ты не делать так с чужие. Грубо. В семье…
Он пожал плечами. Веселье.
— …Не важно культура. В семье — больше естественно.
— А как же смех? — спросил я. — Я видел, как ты смеешься!
И добавил «ха-ха!», чтобы он понял, о чем я говорю.
Он пожал плечами.
— Смех да.
Я немного подождал, но продолжать он, похоже, не собирался. Я попробовал еще раз.
— Почему не смеяться руками?
Темпи покачал головой.
— Нет. Смех — другое.
Он подступил ближе и двумя пальцами постучал меня по груди напротив сердца.
— Улыбка? — он провел пальцем вдоль моей левой руки. — Сердитый? — он снова постучал меня по сердцу. Потом сделал испуганное лицо, смущенное, выпятил губу в дурацкой обиженной гримасе. Каждый раз он постукивал меня по груди.
— Смех — нет!
Он прижал ладонь к моему животу.
— Смех живет тут.
Он провел пальцем от живота к моему рту и растопырил пальцы.
— Сдерживать смех — нехорошо. Вредно.
— И плач тоже? — спросил я. И изобразил пальцем невидимую слезу, стекающую по щеке.
— И плач тоже.
Он положил ладонь себе на живот.
— Ха-ха-ха! — сказал он, демонстрируя мне, как движется брюшной пресс. Потом сделал печальное лицо. — Хнык, хнык, хнык! — он сотрясался от преувеличенных рыданий, держа ладонь на животе. — То же место. Вредно сдерживать.
Я медленно кивнул, пытаясь представить себе, каково Темпи жить в окружении людей, слишком грубых, чтобы не демонстрировать окружающим выражение своего лица. Людей, чьи руки постоянно делают жесты, которые ничего не значат.
— Тяжело тебе, наверно, тут, у нас.
— Не так тяжело.
Преуменьшение.
— Когда я уходить из Адемре, я это знать. Нет культура. Варвары грубые.
— Варвары?
Он развел руками, указывая на поляну, на лес, на весь Винтас.
— Тут все — как собаки.
Он изобразил гротескно преувеличенную ярость: оскалил зубы, зарычал и выпучил глаза.
— Вы не знать другое.
Он небрежно пожал плечами, как бы говоря, что не ставит это нам в вину.
— А как же дети? — спросил я. — Дети улыбаются прежде, чем научатся говорить. Это плохо?
Темпи покачал головой.
— Дети все варвары. Все улыбаются лицом. Все дети грубый. Но они стать большой. Смотреть. Учиться.
Он умолк, задумался, подбирая слова.
— У варваров нет женщина, нет учить их культура. Варвары не могут учиться.
Я понимал, что он не хотел меня обидеть, но это лишний раз укрепило мою решимость выучить жестовый язык адемов.
Темпи встал и принялся разминаться, делая растяжку наподобие той, которую делали акробаты у нас в труппе. Потянувшись так минут пятнадцать, он начал свою медленную, похожую на танец пантомиму. Это называется «кетан», хотя тогда я этого не знал.
Я все еще чувствовал себя уязвленным замечанием Темпи насчет того, что варвары, мол, не могут учиться, и решил, что начну повторять его движения. В конце концов, делать все равно было больше нечего.