Свободу медведям

Потом шли гиббоны, целой ордой. И шимпанзе, всего шесть особей, — один пузатый, пихавший остальных и дергавший за хвост паукообразную обезьяну. Но я прошел, пристыженный, мимо самцов: двухсотфунтового орангутанга и не менее громадной равнинной гориллы с побережья Гвинейского залива. Они не могли поверить в это, они дали мне дойти почти до двери, прежде чем разразились громкими воплями, яростными и завистливыми. Орангутанг оторвал болтающееся кольцо с веревки и пропихнул его сквозь прутья, сплющив, словно сдутую велосипедную камеру.

Самец равнинной гориллы превратил в лепешку свое жестяное корыто с водой.

Отпущенные мною приматы и не думали вести себя прилично, чертовы обманщики. Я слышал, как они крушили пепельницы на столиках в Биргартене.

— Графф, — сказала Галлен, — ты должен успокоить их, или бежим отсюда.

— Эти антилопы вполне безобидны… к тому же они могут отвлечь внимание обезьян. — И я принялся отпирать загоны, тянувшиеся от Обезьяньего Комплекса до Небольшой Колонии Австралийцев, — я выпустил аудада, аноа и аддакса, дал свободу генеруку, гемсбоку и гауру. Мне следовало бы хорошенько подумать, прежде чем выпустить этого проклятого гаура — самого высоченного из диких быков в мире, — но не успел я прочесть его имя, как он уже скрылся в темноте. Этот бык был шесть на четыре в плечах, а я почему-то думал, что гаур — это что-то вроде мелкого козла. Когда он тяжело протопал мимо меня в калитку, Галлен вскрикнула:

— Кто это?

А он рванул мимо нее, ломая ограду, полуслепой от страха.

— Кто это был, Графф? — воскликнула Галлен, прижатая к зебрам. — Ты же обещал, Графф!

— Я ошибся, — откликнулся я. — Выпусти зебр! — А сам тем временем выпускал лоснящуюся импалу и сибирского шишковатого каменного козла; потом всех австралийцев, продолжая размышлять о разумном отборе.

Но зоопарк и не думал затихать. Слоны протрубили свою грубую мелодию, подхваченную пререкающимися птицами на прудах.

Какой вред может причинить слон? Разумеется, только один. Я должен выбрать из них самого ручного.

Поэтому я ушел, рассеивая в стороны гиббонов, в страхе затаившихся перед Жилищем Больших Громких Кошек и загадочно молчащим Жилищем Гиппопотама, где гиппопотам, как я предположил, ушел под воду и ни на что не обращал внимания, — бог с ним и с его вонючей глоткой.

Внутри Жилища Толстокожих раскачивались слоны, приподнимая ножные цепи и забрасывая друг на друга хоботы. Я выбрал одного старого, большого, с изжеванными ушами африканца и вставил ключ в его кандалы. Он казался таким симпатичным; мне пришлось вывести его за хобот из дверей Жилища Толстокожих, где он с трудом проходил и где его появление заставило броситься врассыпную этих коварных гиббонов. Но слон явно был глуховат и привык находиться внутри, потому что не слышал суматохи снаружи. Оказавшись на улице, он судорожно выдернул хобот из моей руки и ровно затрусил прочь, набирая скорость, сокрушая на пути кустарники и сметая железные поручни вдоль дорожки.

А я подумал: «Господи, сделай так, чтобы Галлен его не видела». И снова услышал, как злокозненные обезьяны, затеявшие что-то вроде игры, продолжают бить пепельницы в Биргартене.

Затем я прошел мимо высоких развалин, на которых расселись, как на шестах, огромные хищные птицы, и подумал: «Только не вас. Вы сожрете мелких обезьян». А потом подумал: «Хотя это, по крайней мере, заставит их замолчать».

Но я вернулся обратно в Жилище Мелких Млекопитающих, чтобы собраться с мыслями и посмотреть, как там старина О. Шратт ладит с муравьедами. На ступенях я встретил Галлен, она вся сжалась в фиолетовом свете.

— Я видела слона, — сказала она. — Я хочу уйти отсюда немедленно.

— Он только один, — бросил я, проскальзывая внутрь, чтобы поглядеть на забившегося в угол клетки О. Шратта.

Гигантские муравьеды безмятежно восседали в середине клетки, вертя языками вокруг своих длинных носов и невозмутимо взирая на О. Шратта. «Из этого ничего не получится, — подумал я. — О. Шратта следует держать вытянутым по струнке». И я снова забрался в желоб, выманив из клетки муравьедов и пообещав О. Шратту привести индокитайского кота-рыболова, если он надумает открыть глаза.

Разумеется, я этого не сделал. Я обменял муравьедов на рателя — угрюмого, напоминающего барсука ворчуна — яйцевидный комок из шерсти и когтей, который, я уверен, ничего не забыл насчет О. Шратта. Но ратель был слишком мал, чтобы напасть на О. Шратта, пусть даже связанного по рукам и ногам и совершенно беспомощного.

Я открыл дверцу в желоб и крикнул О. Шратту:

— А вот и наш маленький ратель! — И подтолкнул толстого ворчуна внутрь. Я наблюдал за ними, застыв перед стеклом; они держались противоположных углов, пока ратель не сообразил, в каком положении находится О. Шратт, и не начал делать сложные телодвижения, потихоньку продвигаясь к середине.

Но когда я принялся отодвигать стеклянную задвижку в лабиринте, выпуская мелкое и безобидное, по моему мнению, животное, мне пришлось снова вступить в дискуссию с Галлен.

— Надеюсь, ты не тронешь самку оцелота? — спросила она.

— Конечно нет, — отозвался я, демонстрируя ей свой здравый смысл — выпуская легкомысленного ленивца и сурового вомбата, но минуя тощего, низенького темно-каштанового ягуарунди. Потом я отпустил также энергичного коути-мунди.

Ну конечно, муравьеды были просто невыносимы — сели себе и загородили движение в проходе, наблюдая за рателем и стариной О. Шраттом.

— Пожалуйста, Графф. Разве мы не можем уйти сейчас? — взмолилась Галлен.

— Мы должны направить их через какие-нибудь ворота, — возразил я.

Затем я принялся выпускать сопротивляющегося мангуста, к большому неодобрению Галлен, и медлительного лори и хвостатого лемура; с каждой минутой я чувствовал себя все более разумным.

Только затем, чтобы продемонстрировать, насколько я благоразумен, я не стал выпускать бедного бинтуронга — кошачьего медведя с Борнео, — не желая, чтобы другие животные заразились его редкой болезнью.

И я молча отдал поклон пустому стеклянному вольеру бандикута, уже ушедшего из этого мира.

Но когда я стряхнул вцепившуюся в меня Галлен и поспешил по ступеням обратно на улицу, я был встречен животными, которых я вовсе не намеревался отпускать. И теперь они не собирались оказывать мне радушный прием. Они вели себя откровенно нахально, впав в бешенство от зависти. Навечно усевшись у подножия лестницы, гиббоны пожимали плечами и плевались. Когда я приблизился, они набросились на меня с обвинениями. Они швыряли в меня камнями; я тоже кинул в них пару раз. Я замахнулся на одного из них ключами, но он увернулся и, перемахнув через железные поручни, скрылся в кустах. Затем на меня посыпались сорняки, палки и даже комья земли.

— Вы можете убираться на все четыре стороны! — прокричал я. — Почему вы не идете? Не требуйте слишком многого!

Но в ответ мне послышался шум, означавший, как мне показалось, полное уничтожение Биргартена. Я бросился туда по разбитым осколкам пепельниц. Разгром был полнейший, воистину обезьяний — вандализм, поразительно походивший на свершенный людьми. Они разнесли вдребезги некогда служившее для забавы зеркало, его осколки ковром усыпали террасу Биргартена. Я не мог не глянуть на свое разорванное, словно в головоломке, изображение, размытое, как мое настоящее «я».

— Еще немного — и получусь я, — пробормотал я. И направился к вонючей клетке с Редкими Очковыми Медведями, спрятавшимися позади бассейна с водой, когда я открыл их клетку. Мне пришлось прикрикнуть на них, чтобы заставить выйти наружу. Они вышли, плечо к плечу, опустив головы, словно побитые собаки. Они побрели по разгромленному Биргартену, держась слишком близко друг к другу, то и дело натыкаясь на зонтики и фыркающих обезьян.

«С меня хватит, — подумал я. — Это точно». Я огибал клетки с другими ревущими медведями, когда услышал громкий крик Галлен. «О. Шратт вышел наружу!» — мелькнуло у меня в голове. Но когда я выглянул из-за угла клетки, всматриваясь в глубь темной дорожки по направлению к Жилищу Мелких Млекопитающих, увидел смахивающую на человечью фигуру, бежавшую вроде как на четвереньках, которая завернула за угол Обезьяньего Комплекса, преследуемая второй, точно такой же фигурой, хотя и не столь массивной. Орангутанг и равнинная горилла удирали вместе.