Свободу медведям

— Ты полюбишь его еще больше, — заверил меня Зигги. — Вверху, в горах. Мы поедем в Италию! Мы будем путешествовать налегке — это третье правило: путешествовать налегке. Я возьму свой большой рюкзак… все необходимые вещи в одном рюкзаке, и скатка со спальными мешками сверху. И ничего больше. Только пару удочек. Мы будем рыбачить в горах Италии! И плевать нам на доктора Фихта! — воскликнул он.

— Плевать на него! — подхватил я.

— Пусть у него выпадут все зубы!

— В опере.

— Сто раз плевать! — добавил Зигги. Потом спросил: — Графф! Ты сильно расстроился из-за того, что провалил экзамен? Я хочу сказать, это для тебя важно?

— Это ничего не значит! — заверил я его, и это в самом деле ничего не значило — такой ночью, пахнущей волосами юной девушки. Кроны тяжелых деревьев наклонились, свесившись через каменный сад и приглушив звук плещущейся в прудах воды.

— Утром пораньше, — сказал Зигги, — мы загрузимся и смотаем удочки. Вот посмотришь! Мы пронесемся мимо университета еще до того, как старина Фихт натрет свои десны! Мы выберемся из Вены прежде, чем он успеет отвинтить крышку своей чертовой баночки! Мы промчимся быстрее ветра! Мы разбудим всех! И все подумают, что это пронесся экспресс — или гиппопотамы!

— Пердящие гиппопотамы! — сказал я.

— Целая пердящая армия гиппопотамов! — добавил Зигги. — А потом мы окажемся за пределами города на извилистых дорогах. Над нашими головами будут раскачиваться деревья, а сверчки будут щелкать о наши шлемы.

— У меня нет шлема, — сказал я.

— У меня есть запасной, — успокоил меня Зигги, который был давно готов к этому путешествию.

— Что еще мне надо? — спросил я.

— Очки, — ответил он. — У меня они тоже есть. Пилотские очки времен Мировой войны — лягушачьи очки с желтыми стеклами. Они просто потрясающие! И ботинки, — добавил Зигги. — У меня для тебя есть настоящие туристские ботинки.

— Нам пора начать укладывать вещи, — заторопился я.

— Сначала нужно покончить с пивом.

— А потом поехали.

— Рванем погромче! — сказал Зигги. — И завтра вечером мы уже будем пить воду из горной реки или озера. Спать на траве и предоставлять солнцу будить нас.

— Росой на губах!

— С деревенскими красотками под боком! — воскликнул Зигги. — Положимся на волю Господню!

Итак, мы допили свое пиво. Повсюду на террасе слышались приглушенные голоса, лица сидевших за столиками вокруг нас людей плавали и покачивались в нашем пиве.

Затем — подкачка насоса от нажатия на педаль стартера и еле слышный звук всасывающего клапана, который, казалось, возник невероятно далеко от мотора. Потом глухое ворчание и медленная, мерная дробь холостого хода. Зигги дал мотору прогреться, а я осмотрел поверх изгороди столики на террасе. Зрители не выглядели раздраженными, однако они прекратили свое бормотание и повернули головы в нашу сторону; медленное биение нашего мотора попадало в унисон с первыми приглушенными толчками насыщенного запахами весеннего воздуха.

А задний карман охотничьей куртки Зигги оттопырился еще сильнее; когда я оглянулся на наш столик, то заметил, что с него пропала солонка.

Первое деяние Господне

Зигги вез меня. Мы проехали под аркой и выскочили на площадь Героев; я задрал голову, наблюдая за голубями, расхаживающими по крышам домов; мясистые барочные купидоны пялились на меня с муниципальных зданий. Через стекла желтых знаменитых пилотских очков времен Мировой войны утро казалось еще более золотым, чем было на самом деле.

Старуха с отвислыми щеками вывезла полную цветов повозку на Марихилферштрассе, и мы притормозили подле нее купить несколько желто-оранжевых крокусов; мы засунули их в вентиляционные отверстия наших защитных шлемов.

— Парням это не пристало, — прошамкала беззубая карга.

Мы помчались дальше, бросая цветы ожидавшим автобусов девушкам. Головы девушек были повязаны шарфиками, концы которых хлопали их по горлу, и большинство из них уже были с цветами.

Мы ехали слишком рано; нам попадались запряженные лошадьми повозки, которые везли на Нашмаркт овощи, фрукты и множество цветов. Один раз мы промчались мимо лошади, которая испугалась транспорта и вздыбилась на наш мотоцикл. Приветливые возницы покрикивали со своих скрежещущих передков, с некоторыми из них были жены и дети; день выдался по-настоящему восхитительным.

Дворец Шёнбрун выглядел одиноким — ни туристских автобусов, ни толпы с фотоаппаратами. Прохладный туман повис над дворцовыми площадками, тонкая дымка подползла близко к стриженой зеленой изгороди, накрывая, словно панцирем, растения и зеленые лужайки. Мы видели, как природа набегала на нас и оставалась позади.

В пригороде Хитзингера, там, где заканчивалась дворцовая земля и начиналась сельская местность, мы уловили первые запахи Хитзингерского зоопарка.

Мы остановились у светофора, и нас приветствовал трубный голос слона.

— У нас ведь навалом времени, да? — спросил Зигги. — Я хочу сказать, что в нашем распоряжении все время мира, как мне думается.

— Мы не можем покинуть Вену, — сказал я, — без того, чтобы не увидеть, как весна обрушилась на зоопарк.

— Ну разумеется.

Хитзингерский зоопарк обнесен каменной стеной, входная плата взимается головастой жабой с зелеными наглазниками карточного игрока. Зигги остановил мотоцикл в стороне от грязной колеи, не под деревьями, а подальше от потоков воды, у палатки билетера, над которой нам было видно голову жирафа, раскачивающуюся на шее-шесте. Неуклюжая масса животного следовала за его шеей; гнутые, дутые ноги тужились ступать прямо. На его тощем подбородке светилось лысое пятнышко — там, где он терся им о высокую ограду.

Жираф взирал вниз через ограду на теплицы ботанического сада; стекла теплиц все еще блестели росой. Для солнечного тепла было слишком рано, и вокруг не было ни одного человека, кто мог бы наблюдать за жирафом. На выложенной булыжником дорожке между строениями и клетками не было никого, кроме уборщика, орудовавшего своей шваброй.

Хитзингерский зоопарк находился здесь сравнительно недавно, но его здания были такими же старыми, как и сам Шёнбрун; часть дворцовой земли с разрушенными теперь постройками — без крыш, с тремя стенами и решетками или щитами вместо четвертой стены. Руины унаследовали животные.

Зоопарк просыпался и подавал признаки жизни. В своем грязном пруду взревел морж, он увидел вчерашнюю рыбу, которая пристала к каменному парапету пруда — там, где он вытолкнул ее из воды, оставив на усах чешую. В утином пруду шумно завтракали, а дальше по проходу какое-то животное громко билось в своей клетке.

Жилище Редких Животных встретило нас гвалтом — маленькие и большие леди в маскарадных шляпках разразились нестройным хором; унылой расцветки кондоры, возвеличиваясь над остальным миром, тяжело уселись на верхушках колонн, устроив насест на поваленных бюстах великих Габсбургов.

Присвоив себе пьедесталы, они сверху, из-под натянутой сетки, взирали на развалины. Растерзанная туша овцы валялась на поросшем сорняками полу здания, а у некоторых представителей пернатого мира Южной Америки с ужасающими размерами крыльев в перьях груди застряли остатки мяса; роившиеся над тушей овцы мухи перекинулись на гигантскую птицу, и кондор щелкнул на них своим зазубренным костяным клювом.

— Наши пернатые друзья, — произнес Зигги, и мы двинулись дальше посмотреть, кто там бился в клетке.

Это был Знаменитый Азиатский Черный Медведь. Согнувшись в заднем углу клетки, он бил задом о прутья решетки. Над ним висела небольшая табличка, сообщающая о его происхождении и прикрепленная к карте мира с закрашенной черным областью обитания данного вида и красной звездочкой, которая указывала место, откуда он был взят — из Гималаев — неким Хинли Гоучем. Азиатский Черный Медведь, как пояснялось в табличке, был помещен в клетку, откуда он не мог наблюдать за другими медведями, поскольку при виде сородичей он «впадал в бешенство». Этот медведь считался особенно свирепым, как сообщалось, и его полуразрушенный вольер с тремя стенами окружала клетка, потому что он мог прорыть когтями даже бетон.