Лагерь живых

— Что ноги уцелели?

— Нет. Это-то как раз понятно. Где прошла взрывная волна — там все и снесло, ноги, значит, были в укрытии. То, что вся эта конструкция стояла.

— И? Я уже сегодня видел каталепсичный труп.

— Сравнил попу с пальцем. Ты сам подумай — самолет хряпается о землю, взрывается и еще и горит в придачу. И ты думаешь, что огрызки мягкого, еще гибкого трупа так вот на ножки и встанут? Чушь!

— Намекаешь, что это такой обращенный? Сам встал?

— Вот-вот, ты уловил. И мне непонятно, как там мозг уцелел, под волной-то, и как встал. Надо было бы вам его проверить — то ли действительно каталепсия [17], да еще так удачно взрывом поставленная, либо уж действительно зомби.

— Ну могли и поставить посмертно — по КАД много народу таскается.

— Ага, щщаззз. И ступни поставили перпендикулярно, и центр тяжести разместили где надо… Ню-ню…

— Интересно — это как такой зомби смог бы отожраться? В морфа?

— А черт его знает… Думаю, не самый актуальный вопрос нынче.

— Пожалуй. Слушай, а политравма какая была?

— Огнестрел, с механическими повреждениями и ожоги…

— Ожоги-то откуда?

— Нашлись умники с бутылками, огнеметчики недоделанные… Весело было, чего там… И здесь тоже, когда обрабатывали. Думаю, сейчас опять продолжим. Санобработку уже сделали, судя по времени, сортировку провели. А раз так, то несколько человек под премедикацию идут и на стол… Во, что я говорил — хирург с сортировки пришел.

И действительно, без особой суеты часть персонала покидает общество. Крепкая тетка, немного по силуэту похожая на самоходную артиллерийскую установку «Зверобой», подкатывается к нам.

— Эльвира Семеновна, продолжаем? — достаточно панибратски обращается к ней братец.

— Конечно, — она смотрит на меня, — вы можете провести первичную хирургическую обработку раны?

— Смотря какой… — осторожно отвечаю.

— Значит, справитесь, — безапелляционно заявляет тетка и, повернувшись к нам спиной, идет прочь. Оборачивается: — Вы что, особого приглашения ждете?

Судя по всему, его не будет. Придется обойтись уже сделанным…

Судорожно вспоминаю, что входит в понятие «ПХО»…

Черт, я это ж делал еще в Казахстане, но там-то это фантики были. И прикрытие имелось, случись что. Мордой в грязь тут падать неохота…

Поэтому, пока мою руки под придирчивым взглядом пожилой медсестры, судорожно вспоминаю курс хирургии. Вижу в тазике пуговицу от халата. Делаю замечание сестре, в ответ — удивленный взгляд.

— Вы, доктор, ее выньте и сюда бросьте.

— А что это у вас пуговицы так лежат?

— Как положено, десять пуговиц — десять обработок. Вы последний, вот и пуговица последняя — раствор свое отработал.

Прокололся, однако! Теперь бы не напортачить при переодевании в стерильный халат. Колпак и маску. Уф. Ничего на пол не уронил, уже хорошо, только вспотел, как лошадь.

Наконец доходит дело до перчаток. Натянул.

Пациент уже здесь — парнишка зеленый, сидит весь из себя бледный, замотана кисть руки.

— Это гнойная процедурная? — спрашиваю медсестру, раскладывающую с характерным и леденящим душу пациентов металлическим лязгом инструменты на операционном столике.

— Нет, чистая.

Уже легче. Значит, и рана у пациента не такая страшная. Да и размер у нее, судя по повязке, несерьезный.

Срезаю бинт. Под ним — аккуратный разрез между большим и указательным пальцем, сантиметра три длиной. Ага, кажется, я такое видал уже!

— Что у вас случилось? Консервную банку открывали, и нож сорвался?

— Дааа…

Парень явно поражен врачебной проницательностью.

Приятно ощущать себя этаким многомудрым Конан Дойлем. Врача и писателя, когда он был студентом, натаскал его учитель — профессор Белл. Сэр Артур потом беззастенчиво придал черты Белла Шерлоку Холмсу, ну и, разумеется, метод дедукции тоже. Белл безошибочно угадывал профессию пациентов на приеме, их семейное положение и прочие тонкости, чем удивлял и пациентов, и учеников.

Потом, когда он разъяснял, по каким очевидным признакам сделал выводы, ученики диву давались — как элементарно. Тем более что обычно работа в те времена сопровождалась и профессиональными заболеваниями, и потому врач, зная, кто его пациент, уже понимал, что придется лечить. Конан Дойль тоже навострился в этом и, к слову сказать, применил не только во врачебной практике. Даже сам раскрыл несколько преступлений, так что Шерлока Холмса писал со знанием дела…

Но у меня ситуация проще. Ранение типовое и там, где много народу питается консервами, обязательно бывает.

Перевожу дух — страхи пока оказались напрасными. Тут все ясно и понятно, тем более что распорота только кожа. Лежащая глубже артерия не пострадала, так что обработать края раны йодом, промыть и наложить пару швов. Шил я, правда, очень давно, да и когда шил, не шибко мастер был, но пара банальных швов невелика мудрость.

От укола новокаином парень героически отказывается, некоторую премедикацию ему сделали — спиртом от него пахнет, и, по-моему, он его принял «внутриутробно». И действительно, мои весьма неуклюжие манипуляции, надо отметить, переносит стоически, как спартанский мальчик. Теперь отчекрыжить ножницами концы нитки над узлами. Пластырную повязку сверху — и свободен. Рана у парня чистая, так что заживет, скорее всего, первичным натяжением. Через неделю снять швы, и можно красоваться шрамом.

— Все? — спрашиваю с надеждой у медсестры.

— Все, — отвечает она.

И тут же радужные надежды на возвращение к пирогам рушатся как воздушный замок, потому что сестра мрачно добавляет:

— Чистые — все. Остальные — гнойные. Пойдемте!

Идем не в операционную — там как раз, по словам сестры, идет полостная операция по поводу перитонита у неудачно прооперированной девушки, а в наспех приспособленную под гнойную обычную палату. Здесь, к моему облегчению, я уже оказываюсь в ассистентах. Это проще. Братца не вижу — он в операционной, тоже в помогалах.

Возни много. Раненые действительно непростые, но, по словам сестры, самая тяжелая — девчонка, которую нашли на крыше.

Мужик, в раненой руке которого мы как раз копаемся, оживляется при упоминании о девочке. Анестезия у него проводниковая, в подмышечную область ему вкатили серьезный коктейль, отключив плечевое сплетение, так что он в сознании и рад случаю поучаствовать в разговоре. Нам это немного мешает, но рану то ли не обрабатывали вообще, то ли обработали неумело. Дух от нее тяжелый, и хирург как раз тянет оттуда — прямо из раневого канала — кусок тряпки, вбитый пулей.

— Это наш взвод ее нашел! Представляете — на крыше дома! Мы мимо проезжаем, а она нас услышала и давай руками махать. Ну, мы подъезд зачистили и ее спасли!

— Руку вам тогда повредили?

— Не, это уже позже было!

— Вчера?

— Ага, вчера. Какие-то сукины дети обстреляли.

— Заметили, кто?

— Куда там. Попрыскали из пулемета, но даже не смотрели, попали или нет.

— С грузом шли?

— Ага. А девчонка действительно слабенькая была. Хотя голодала не так чтобы долго.

— Дело не в голодании, — бурчит хирург. — Дело в обезвоживании.

— С чего бы? Снега там было полно, — удивляется раненый, деликатно морщась от действий хирурга.

— Снегом жажду не утолишь. Только хуже будет. Опять же холод.

— А что холод? Это же не в пустыне?

— Так на холоде человек обезвоживается не хуже, чем на жаре. На жаре — в основном потеют, а на холоде почки начинают ураганить. С мочой вода уходит куда быстрее, чем с потом. А снег не восполняет потерю. Это ж, считай, дистиллированная вода. Солей нет вообще. А состав плазмы и межтканевой жидкости определенный, значит, на потерю солей реагирует организм усиленным выведением воды, чтоб баланс удержать. В итоге снег только усиливает обезвоживание. Короче говоря, слыхали, что нельзя пить морскую воду и мочу? — спрашивает хирург, копаясь глубоко в ране пинцетом.

— Слыхал, конечно.

— Так со снегом то же самое. Только в морской воде солей слишком много, а в талой — слишком мало. А любой солевой сбой для организма не полезен. Вы, коллега, мне не те щипцы дали, — вдруг вставляет мне пистон хирург.