Страница 57 из 76
Ли заказала бокал вина и тихо заговорила:
— У тебя в жизни сейчас большие перемены. Когда я переехала в Лондон, то вся покрылась сыпью. Ты переживаешь огромный стресс — всю семью перевезти в другой конец страны! Человеческое тело — загадочный организм.
Моё тело не загадочный организм!
— Да нет же, там есть этот запах! — Мне ненавистна была идея о том, что моё тело проявляет что-то, о чем не догадывается ум. — Стресс тут ни при чем. — Но у меня хотя бы появилась подруга, пусть даже считающая меня ненормальной.
Брюс купил мне очень дорогой немецкий очиститель воздуха. Пожалуй, то была самая дорогая вещь, которую он когда-либо мне дарил. Я знала, зачем он это сделал: чтобы я замолкла. Вот тебе немецкий очиститель. А теперь, ради бога, заткнись уже и не жужжи про эту вонь!
Загадочный запах, странные тупиковые коридоры и ящики шкафов, наполненные чужим хламом, — мой дом, дом, где я жила, перестал быть для меня местом, где можно было бы проявить себя. Я не покупала ему маленьких подарков и не планировала что-то в нем переделать. На самом деле я почти даже не убиралась. Я освободилась от тщеславия домохозяйки, огораживающего дом маленькой скорлупой. Сидя в крошечном кабинете, где по углам валялся мышиный помет, я глухо запахивалась в халат, работала и поеживалась.
Когда мы переехали в Боулдер, мне было тридцать девять лет — почти сорок. У меня есть теория: в сорок лет женщины перестают гордиться своей внешностью и начинают гордиться своим домом. Я же жила в съемном доме; мне нечем было гордиться. Я жила в сущей помойке. Сама мысль о том, чтобы производить впечатление на гостей домашним уютом, казалась абсурдной.
Мало того, большинство моих знакомых из Боулдера в определенный период своей жизни тоже жили в Чаутауке — когда учились в колледже, или только приехали в город, или когда у них дома был ремонт. Как все дома в Чаутауке, мой дом был не столько домом, сколько типичным для Боулдера образованием. Бывшие жильцы заходили к нам свободно, если дверь была не заперта. Обкурившиеся студенты в три часа ночи колотили в окна и просили позвонить. Через наш задний двор ломились походники. Мой дом не принадлежал мне, ни в коем случае.
Едва вечера стали прохладнее, как настало время идти в школу. Моя Люси, моя крошка, которая годами ходила в кооперативные сады и школы, где я не выпускала ее из виду, пошла в обычную школу. В первый учебный день я причесывала ее с дурным предчувствием. Мне было тяжело отправлять ее в незнакомую школу к незнакомым людям.
Потом они с Брюсом вышли и направились вниз по улице. На пороге Люси подставила мне мордашку для поцелуя. В ее синих глазах было и спокойствие, и страх, и решимость.
— Удачного дня, детка. — Я обняла ее.
— Он будет удачным, — пропела она в ответ. Она в тот момент показалась мне беззащитной малышкой.
Мы с Уилли сели в «фольксваген» и поехали в город. Я нашла для него кооперативный садик при большой пресвитерианской церкви. Немножко чересчур религиозно для нас, но зато кооператив. Мы припарковались за углом и зашагали на солнышке. Уилли держал меня за руку. У него были чудесные прохладные ручки, и держался он крепко. Отросшие соломенные волосы лезли в глаза. За спиной висел оранжевый рюкзачок. На нем были его любимая фиолетовая футболка и длинные синие шорты в полоску. Он был как ходячая коробка с карандашами, как само счастье, выпущенное гулять по улицам.
Другие мамы тем временем подвозили своих отпрысков на джипах. Все мальчики были аккуратно подстрижены, а девочки с одинаковыми прическами — тугими хвостами. Мамы были в костюмах из пиджачка и юбки, и на шее у всех висели крестики на цепочке. Когда нас окружила небольшая армия мам и детей на подходе к школе, Уилли поднял голову, увидел церковь и воскликнул:
— Мам, смотри, церковь! Всегда хотел туда сходить!
Мне показалось, что все обернулись на меня.
Я усадила своего безбожного ребенка-хиппи в классной комнате. У учительницы был суровый вид: седина с металлическим отливом, глаза-буравчики, орлиный нос.
Она присела рядом с Уилли:
— Здравствуй. — Голос у нее оказался мягкий, как мох.
Взяв его за руку, она показала, куда повесить рюкзак, отвела к полке с деревянными кубиками, а прежде чем оставить, погладила по голове. Она мне напомнила Рози Грайера, поющего песню «Плакать не страшно», — воина с мягким сердцем. Глядя на нее, я не так нервничала при виде изображения мистера Иисуса Христа на стене. Я кое-что начала замечать: возможно, Боулдер был оплотом либерализма на краю прерии, но прерия всё же давала о себе знать — длинное, заросшее травой шоссе по пути на Средний Запад и в религиозные штаты.
Мне не хотелось работать. (Это чувство было мне знакомо.) Как правило, мне удавалось заставить себя хотя бы пойти в кафе с ноутбуком, но сегодня… сегодня я чувствовала себя одиноко. Еще я ощущала волнение, которое часто идет в ногу с одиночеством. Так что решила устроить себе выходной.
Я прогулялась по Перл-стрит — мощеной главной улице, которую в 1970-х сделали пешеходной торговой зоной.
Мне и раньше приходилось гулять по Перл-стрит — двадцать лет назад, когда немытый молодняк рассиживался тут на тротуарах перед входом в лавки, откуда пахло индийскими благовониями. Тогда в воздухе витал вопрос: что это, медитативный транс, возникший благодаря старательной практике мантр, или просто наркотический угар? В Боулдере 1980-х оба ответа были правильными.
В 1987 году мой брат жил в университетском кампусе с друзьями-альпинистами. Кампус расположен как раз под Чаутаукой, мой брат жил в паре кварталов от школы, где теперь училась Люси.
Я приехала к нему через всю страну, из своего колледжа, с друзьями. Мы раздобыли трейлер и перегоняли его на Запад, по очереди садясь за руль двух пикапов. Спали в кемпингах. У нас было радио, а еще мы перекрикивались из кабин, рассекая по выжженным сухим степям Канзаса и придумывая фразы, которыми собирались отпугнуть придурков, которые стали бы к нам приставать: «Заходи, заходи, жирная задница. У меня как раз в гостях страшное рыло».
В Боулдере мы с Джулией отделились от каравана и задержались на пару недель. Ночевали везде, где находили место: на диване у моего брата, на заднем сиденье ее пикапа с откидным верхом, дома у приятеля моего брата, откуда нас с позором выселили за то, что мы бросили на полу свои грязные трусы (молодняк не самые благодарные гости).
Район университета в отсутствие студентов был похож на тарелку с остатками ужина: какие-то хиппи, скалолазы, местные, буддисты, велосипедные маньяки, нищие. Мы катались на велосипедах по зеленым улицам; изо всех окон гремели Grateful Dead и Violent Femmes.
Мы тусовались с моим братом и его друзьями. Тогда альпинизм считался альтернативной культурой, а альпинисты — панками и любителями пива. Альпинисты были всего лишь одним коржом многослойного пирога чудаков, населявших Боулдер. По улицам ходили босые люди. Волосы или носили до талии, или брились налысо, или щеголяли стрижками, словно сделанными маникюрными ножницами (между прочим, мой братец и его клочковолосые приятели стриглись именно так). Никто не работал. Дни проводили или в горах, или слоняясь по Перл-стрит, или бренча на гитаре, или участвуя в сатсангах.
Я окунулась в эту жизнь со своей подругой Джулией. Она была идеальной спутницей — калифорнийка с безупречной внешностью: длинные прямые волосы, открытое, как кусок намасленного тоста, лицо. Она готова была попробовать всё. Однажды я видела, как она ест бутерброд с арахисовым маслом, салатом, соленым огурцом и майонезом. Мы катались на досках в порожистых ручьях. Ужинали с кришнаитами. Уходили высоко в горы и ели кислоту — решение всех мировых проблем. (Ведь мы всего лишь муравьи, поэтому…)
Каждый день светило солнце, каждый вечер была гроза; на город набегали высокие облака и омывали всё и вся мощными потоками. Когда шел дождь, мы сидели в кафе, пили эспрессо и читали газеты. Примерно через час тучи исчезали, словно экспресс-команда уборщиц, поработав, запрыгивала в свой фургончик и уносилась прочь, а город был отмыт, очищен и прекрасно пах.