Страница 37 из 76
Выше талии натянули шторку, чтобы я не видела, что там происходит. Мне всё было знакомо еще по прошлому разу: яркие лампы на потолке, снующая толпа людей в масках, странная атмосфера, как на вечеринке. Хорошо, что мама осталась, потому что как только меня начали резать, Брюс заглянул за шторку и, шатаясь, вышел в коридор, где, как мне потом сообщили, грохнулся в обморок. Как викторианская барышня. Лишь через несколько лет он сумел заставить себя рассказать, что тогда видел за шторкой, и даже тогда сделал это с большой неохотой. Его ответ был «супница крови».
Без Брюса операционная сразу показалась более стерильной, больше похожей на операционную и меньше — на место рождения живого человека. Без него было лучше. Моей задачей было полностью отделить себя от тела и эмоций. Пока Брюс был рядом, сделать это было сложнее. По моему опыту, не стоит относиться к операционным иначе как с полной, ледяной серьезностью. Атмосферу операционной нельзя загрязнять человеческими эмоциями. Я понимала, что всё это мои фантазии, но вместе с тем была рада, что Брюс и его эмоции устранены. Теперь можно было отключить и мои. Я могла спокойно выполнять свою задачу (то есть просто лежать там), не отвлекаясь на раскрасневшиеся щеки мужа и его лихорадочные глаза над квадратиком хирургической маски.
Мама принялась за дело и применила свой материнский дар: говорить нужные вещи в нужное время. Она держалась невозмутимо, как сами хирурги, и держала мою руку своей холодной рукой. Она сразу же поняла, что у нас с ней сейчас одна задача: не ударяться в панику. «Ты молодец», — сказала она, и это было то, что нужно. Она повторила это еще несколько раз, неэмоционально и спокойно. Потом заглянула за шторку. И не упала в обморок, а взбрыкнула, как лошадь, и на лице отразилось бабушкино счастье: еще один! Потом она достала фотоаппарат из кармана халата и сфотографировала ребенка, когда его извлекали из моего живота. Я лежала, смотрела на нее и умилялась: какая же у меня предприимчивая мама.
Голос врача провозгласил: «Есть!» И моего мальчика подняли высоко в воздух.
На несколько минут мне дали насладиться нормальным общением с ребенком. Я так и подумала тогда: вот они, редкие минуты нормального общения. Ведь, как понимаете, я не ощущала, что имею какое-либо отношение к процессу родов.
Мы лежали в палате, обитой светлым деревом. Малыш ютился рядом, и я чувствовала себя прекрасно, как свиноматка с поросенком под боком. Члены семьи приходили и уходили, в руках у них были высокие стаканы из «Старбакса». Наши родители держались неподалеку, готовые обожать малыша. Брюс бережно усадил Люси на кровать, и та прижалась ко мне с испуганным лицом.
Потом вошел медбрат (медбрат! Позднее мы все наши проблемы свалили на тот факт, что он был мужчиной), и, как холодным ветром, от него веяло неизбежностью. Он взял малыша из неуверенных объятий сестры моего мужа и, нахмурившись, взглянул на него. Это выражение лица было мне знакомо. Слишком знакомо.
— Вас должны были предупредить до операции, что у недоношенных детей могут быть проблемы с легкими.
Да, поспешно ответили мы, надеясь, что, если будем отвечать правильно, страшный дядька уйдет.
— Мне не нравится, как ребенок дышит. Надо отнести его наверх. — Мы и так знали, что последует за этим, но он все-таки зачем-то добавил: — В реанимацию.
Болтать и задерживаться в палате родственникам больше причины не было. Мы с Брюсом обменялись взглядами, в которых была дикая усталость, и постепенно все разошлись.
Меня без лишних разговоров перевели из прекрасной послеродовой палаты (с родами я быстро разобралась) в унылую обычную. Там я немного полежала, выздоравливая, потом села в кресло-каталку, и Брюс отвез меня наверх. Я поздоровалась со всеми сестрами. В пластиковом корытце лежал Уилли. Он был очень хорошенький, но это было неважно. Он был крошечным. Я не могла взять его на руки. Меня окружали кислые лица. Всё это делало красоту ребенка неважной.
Я не могла поверить, что это происходит со мной. Опять. Подошла медсестра.
— Мы тут уже были, — выпалила я и рассказала ей про Люси.
— А я, кажется, вас помню, — неуверенно проговорила она. Но что было, то прошло. — С вашим ребенком всё будет в порядке. Мы оставим его только на ночь, так вы сможете отдохнуть.
— Точно ничего серьезного? Прошу вас, скажите, что никаких серьезных осложнений, — взмолилась я.
— Ребенок недоношенный, но обычно на таком сроке это не проблема. Идите отдыхайте. — Она уже столько раз повторила это «идите отдыхайте», что я начала отождествлять ее с ведьмой или злой мачехой из детской книжки, которая хочет от меня избавиться.
Мы с Брюсом бодрились, как могли.
— Вот и прекрасно! — беззаботно выпалила я, и Брюс отвез меня в палату, где я умяла поднос с больничной едой и погрузилась в глубокий сон.
— Ночью вашему малышу сделали операцию.
В полумраке моей палаты стояла медсестра. Кажется, она плохо говорила по-английски, потому что не могло же это быть правдой.
Я зашевелилась в постели, а Брюс выпрямился в кресле:
— Что?
— Вашему малышу, его зовут Уильям, кажется? У него ночью прорвалось легкое. Сделали небольшую операцию, ничего особенного — реинфляция легкого.
Она пошла объяснять дальше, называть разные части тела, а мы ведь еще даже толком не проснулись. Но мы знали, что, когда медики начинают объяснять про легкие и сердце, это не предвещает ничего хорошего.
— Но как? Как это случилось?
— Он всё время плакал. Не затихал. Никто не мог его утихомирить. Он плакал так сильно, что легкое лопнуло.
— Но я же всё время была здесь! Всего этажом ниже! Почему за мной не пришли? Я могла бы покачать его. Покормить.
«Может, ему просто нужна была мама!» — хотелось крикнуть мне.
— Медсестры его качали. Они свое дело знают.
— Но я его мать! — Я всё же не сдержалась. Словно пыталась убедить ее в этом, сама-то я еще не до конца поверила. — Я его мать! Почему меня не позвали?
Я плакала, не переставая. Рвала на себе рубашку. Верьте или нет — я рвала на себе волосы.
Брюс всё время был рядом, и, не договариваясь и даже не глядя друг на друга, мы снова объединились внутри странного закрытого пузыря, в котором пребывали и в прошлый раз, когда Люси лежала в реанимации. Он положил руку мне на бедро, а я выкрикивала рыдания, если такое возможно.
Из серого мрака возникла медсестра:
— Вы должны успокоиться. Вам придется успокоиться.
— Это не в первый раз! — бессвязно выкрикнула я.
— Вы не понимаете, что мы пережили, — попытался объяснить Брюс.
Сестра подошла ближе. В палате было почти темно.
— Вы должны успокоиться, или я вколю вам снотворное.
Я встала с кровати и прошептала:
— А ну пошла отсюда.
Во время родов мне не понадобилась пранаяма. Но теперь я заново училась дышать. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Это было не так уж сложно. Надо было только продолжать. Только не останавливаться.
Поднимаясь на лифте в реанимацию, я процедила:
— Третьего не будет.
— Я тебя упрашивать не стану, — ответил Брюс. За ту минуту, что кафкианская сестра провела в моей палате, мы оба раз и навсегда отказались от мысли когда-либо еще заводить детей. Молча, одновременно и категорически.
Наверху, в реанимации, мы держались тихо. Не кричали на сестер. Даже не спрашивали их, почему нас не позвали. Во-первых, сестры должны были быть на нашей стороне. Если мы испортим с ними отношения, ребенку будет только хуже. И потом, нас накрыло безразличие, свойственное фаталистам. Зачем жаловаться? Мы же не надеялись в следующий раз получить лучшее обслуживание. Потому что никогда, никогда в жизни мы больше не заведем ребенка.
Новости сообщила сестра с короткими светлыми волосами — типичной прической медсестер. Малыш плакал, и у него лопнуло легкое; в полость тут же вставили катетер, чтобы выкачать воздух. Когда возник вакуум, легкое накачали. Операция прошла успешно.