Домашняя готика

– У Джерри была пара желтых резиновых перчаток, в ящике под раковиной, чтобы мыть посуду, которую нельзя мыть в посудомоечной машине. Я ей говорила, не надо покупать посуду, которую… – Джин резко оборвала себя. – Перчаток на месте нет. Я хотела вымыть окна, а перчаток не нашла. Марк о них даже не знал, так что он их не трогал. Они всегда лежали под раковиной.

– А не могла Джерри выбросить? – спросил Сэм.

– Нет. Они были почти новые. Обычно она пользовалась одной парой не меньше года. Убийца надел их, чтобы не оставить отпечатков пальцев. И это не мое разыгравшееся воображение, уж поверьте. Какие тут еще могут быть объяснения? А?

Сэм смотрел на Пруста. Все молчали. Яростный и требовательный взгляд Джин Ормондройд остановился на Чарли. Интересно, понимает ли она, подумала Чарли, что ответ, пусть и правдивый, может оказаться хуже незнания.

Вторник, 9 августа 2007

Я не помню, как заснула, но, видимо, все же это произошло, потому что теперь я проснулась. Проснулась в незнакомой комнате, длинной и узкой, с низким потолком. Комнату я не узнаю и, по-моему, впервые в жизни не понимаю, где нахожусь. Одежда в беспорядке, как будто меня выжимали или прыгали через меня, как через скакалку. Кожа на ощупь липкая, спина и ноги сзади мокрые. Я вытягиваю руки, ощупываю поверхность под собой – ткань, плотная махровая ткань. Пытаюсь сесть, осмотреться, но голова гудит. Любое движение вызывает жуткую боль в шее и спине. Осторожно, как стеклянную, опускаю голову, закрываю глаза, чтобы хоть как-то скрыться от слепящего света лампы под потолком. Всего за несколько мгновений свет загоняет мой несчастный мозг куда-то в район переносицы.

В горле сухо до боли. Где я? Что вообще произошло? У меня и раньше бывало похмелье, но чтобы вот так… И я ведь не пила.

Мне становится страшно; ужас стремительно расползается по всему телу, заполняя пространство между крохотными очагами боли, как прилив, затопляющий низины между маленькими островками. В комнате висит запах свежей краски и знакомый тяжелый фруктовый аромат.

Дети. Который час? Мне же надо забрать Зои и Джейка. Это важней, чем понять, где я нахожусь. Представляю их напряженные лица в окне детского сада, вспышку радости в глазах, когда они видят меня, и рывком привожу тело в вертикальное положение, не обращая внимания на боль.

Смотрю на часы. Десять минут первого – о боже! Желудок и сердце одновременно проваливаются в пятки, как будто кто-то крепко связал их вместе и резко дернул вниз. Вот теперь я вспоминаю: Марк. Я упала в обморок на улице, и он помог мне. Не Марк, поправляю я себя. Это не Марк Бретерик.

– Марк! – зову я.

Голос, в отличие от тела, меня слушается. Двигаться, по крайней мере быстро, я точно не могу.

Свешиваю тяжелые затекшие ноги с кровати и вижу, что это не кровать, а нечто вроде высокой скамейки, покрытой белыми полотенцами.

– Марк! – снова кричу я. А как еще мне его называть?

Дверь открыта. Почему он меня не слышит? Десять минут первого. Когда я не приехала за детьми, Нику наверняка позвонили из детского сада. Он, должно быть, с ума сходит.

Нужен телефон. Моя сумка на другой стороне комнаты, на подоконнике маленького окошка. Сползаю со скамейки и пытаюсь встать. Почему я лежала на белых полотенцах? Покачиваюсь, пытаюсь снова сесть на скамью и падаю. Издаю стон, уткнувшись лицом в полосатый ковер. Желтый, зеленый, оранжевый. Несмотря на головокружение, мне удается перевернуться на спину. На потолке лампочка в абажуре из розового стекла.

До меня внезапно доходит: я у него дома. Дома у не-Марка. Он притащил меня к себе.

Встав на четвереньки, снова зову:

– Марк! Марк! Ты тут? – Голос слабеет.

Сумочка будто в сотне миль. Накатывает волна тошноты. Вспоминаю рыжего кота, кровь на его перебитой шее и закрываю рот рукой, чтобы не вырвало.

Стоя на четвереньках, считаю до двадцати и глубоко дышу, пока тошнота не отступает. Ковер весь в ворсинках. Как у нас дома, после того как мы заменили слишком кричащие красные ковры более спокойными серо-зелеными. Новый ковер. Желтые, зеленые, кирпично-красные и серо-коричневые полосы. И рыжие, как кошачья шерсть. Наверняка выбирала женщина.

– Салли?

Он здесь – человек, с которым я провела неделю в прошлом году. Человек из моего приключения. Он нерешительно улыбается, прежде чем зайти в комнату, как будто не хочет вторгаться на мою территорию. Три жиденькие прядки мокрых темно-рыжих волос прилипли ко лбу. Узнаю красный свитер: он носил его в Сэддон-Холл. Сказал, что не понимает дурацкого правила «рыжим нельзя носить красное». В руках у него стакан воды.

– Вот, выпей. Тебе станет лучше.

– Дети… – начинаю я.

– Все в порядке. – Он помогает мне встать, поддерживает, видя, что я готова упасть, ведет к скамейке, – Ник забрал их из детского сада. С ними все хорошо.

Я глотаю воду. Мало. Все еще хочется пить.

– Ты… – Он говорил с Ником. Закрываю глаза. Темнота быстро поглощает пятна света. – Кто ты?

Ощущаю, как теряю все, что мне дорого. Нельзя этого допустить.

– Тебе надо прилечь, – заботливо произносит он. – Поговорим позже.

– Мне надо позвонить Нику, – слабо возражаю я. – Голова болит. Надо поесть.

– Я принесу поесть. И подушку – так тебе будет удобней. – Он издает странный звук, как будто задыхается. – Салли, что случилось? Что у тебя с лицом? Что… ты помнишь, что с тобой произошло?

– Кто ты? – Мне страшно, потому что ответить мне нечего. Понятия не имею, что случилось, почему мне так плохо. – Дай мой телефон. Немедленно. – Я стараюсь говорить как можно тверже.

– Тебе нужно отдохнуть…

– Мне нужно поговорить с мужем. – Адреналин придает мне сил, помогает соображать быстрей. – Кто ты? Отвечай! Это ты подбросил мертвого кота к моей машине?

– Что? О чем ты? Ложись. Глубоко дыши.

Я чувствую себя не такой разбитой, начинаю яснее осознавать происходящее. Нужно срочно набить чем-нибудь желудок, пока мозг не выключился окончательно.

– Люси и Джеральдин Бретерик, – шепчу я. – Мертвы.

– Я знаю.

– Ты не Марк.

– Верно. – Он не смотрит на меня. Ему стыдно.

– Ты лгал.

Он вздыхает.

– Салли, сейчас у тебя не хватит сил на этот разговор. Я принесу тебе поесть, а ты просто полежи, отдохни, ладно?

– Мне надо поговорить с Ником.

– После того, как поешь.

– Нет… – Я чуть не падаю, пытаясь подняться со скамьи.

Веки отяжелели, и глаза болят, надо их закрыть. Про себя я спрашиваю: «Ник точно сказал, что дети в порядке?» Ни говорить, ни двигаться я уже не в состоянии. Меня куда-то уносит. Изо всех сил стараюсь не потерять сознание, остаться в комнате с этим человеком, который сказал, что его зовут Марк Бретерик, но сил не хватает.

Откуда-то издалека я слышу его голос. Успокаивающий, как музыка.

– Помнишь, что ты рассказывала мне в Сэддон-Холл? Как устаешь каждый день, как тебе приходится и работать по двадцать пять часов в сутки, и заботиться о семье? Помнишь? И ты сказала – я это отлично помню, – что тяжелей всего притворяться, будто полна сил, чтобы не расстраивать Ника, когда на самом деле валишься с ног от усталости.

Я так говорила? Обычно я рассказываю такое только подругам, причем только тем, у которых есть дети. Но это правда. Хочу все объяснить, но голос не подчиняется. Ник огорчился бы, если бы узнал, какой тяжелой мне кажется порой жизнь, – он ведь действительно заботится обо мне. «Почему бы тебе не работать на полставки? – предложил бы он. – Три дня в неделю. Или даже лучше два». Он это уже предлагал, после рождения Зои. Еще до того, как я поняла, что надо притворяться вечно бодрой и энергичной. «Я тоже могу работать поменьше, – добавил он с надеждой. – Мы сможем проводить больше времени дома, отдыхать всей семьей». Я ответила решительным «нет», отказалась даже обсуждать это, потому что тогда пришлось бы признаться, что я слишком люблю свою работу. Я не хочу работать меньше, даже если это означает, что скоро развалюсь на части от вечной усталости. Я рискну. А от мысли, что и Ник будет работать меньше, чтобы проводить больше времени с семьей (и при этом меньше зарабатывать), по спине бегут мурашки.