Домашняя готика

– Ты не можешь знать наверняка, – говорю я и отключаю связь, прежде чем она начнет спорить.

Жду, что она перезвонит. Не перезванивает. Назло мне.

Их интересуют только факты. Какой номер был у красной машины? Утром я его помнила…

А теперь забыла. Где-то днем он выскочил у меня из головы. Идиотка, идиотка, идиотка.

Подбираю фотографии, отношу вниз и засовываю в сумку. Возвращаюсь в гостиную и выкидываю рамки в корзину для бумаг. Шансы, что Ник их заметит и заинтересуется, равняются нулю. Значит, иногда неплохо, что мой муж такой невнимательный.

Так, полиция. Жуткие бабники. Насколько они наблюдательны, если не нашли две спрятанные фотографии? Само собой, дом после смерти Джеральдин и Люси обыскали. Почему же никто не обнаружил эти фотографии?

Я знаю, в какую школу ходила Люси Бретерик, – в школу Святого Свитуна, это частная школа на севере Спиллинга. Марк… в смысле, тип из «Сэддон-Холл», рассказывал. Я слышала о Монтессори, системе, которой они пользуются, – что-то вроде этической педагогики, но не знаю точно, что конкретно имеется в виду. И не расспросила подробнее тогда, в баре, потому что он явно считал – я, как собрат-родитель среднего класса, должна быть в курсе.

Да, не в курсе, но собираюсь разузнать – о школе, об обеих девочках на фотографиях, об их семьях. Завтра с утра, как только отвезу Зои и Джейка в детский сад.

Вещественное доказательство номер VN8723

Дело номер VN87

Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра

Выдержка из дневника Джеральдин Бретерик,

запись 3 из 9 (с жесткого диска ноутбука «Тошиба»,

найденного по адресу: Корн-Милл-хаус,

Касл-парк, Спиллинг, RY290LE)

23 апреля 2006, 2 ночи

Сегодня Мишель сидела с ребенком, а мы с Марком поехали ужинать. Мне не пришлось вести переговоры о том, когда отправляться в постель, о количестве сказок и чистке зубов. Не пришлось включать лампу или оставлять дверь открытой на точно определенный угол. Всем занималась Мишель, и ей за это неплохо платили.

– Марк везет меня в «Бэй Три», лучший ресторан в городе, – сообщила я маме по телефону. – Он полагает, у меня стресс и мне нужна передышка, чтобы немного взбодриться.

Уверена, в моем голосе прозвучала нотка вызова, так что я ждала ответной реакции.

Исполненная беспокойства, мама задала свой обычный вопрос:

– Кто присматривает за Люси?

– Мишель, – ответила я.

Как и всякий раз, когда мы с Марком измотаны менее обычного и в состоянии куда-нибудь выбраться. Маме это прекрасно известно, но все равно она каждый раз спрашивает – видимо, хочет убедиться, что не услышит в ответ: «О, Мишель сегодня занята, но не волнуйся, я нашла на улице алкаша, и он согласен посидеть с ребенком за бутылку жидкости для мытья окон. Нам даже не придется потом подвозить его до дома».

– Вы ведь не поздно вернетесь? – разволновалась мама.

– Может, и поздно. Вряд ли получится выехать раньше восьми тридцати. А что? Какая разница, когда мы вернемся?

Если нам с Марком удается провести вечер вдвоем, я вспоминаю стихотворение, засевшее в памяти еще со школы.

– Я просто подумала… Люси по ночам беспокоится, так ведь? Вся эта боязнь «монстров». Она не расстроится, если вдруг проснется, а рядом не будет никого кроме Мишель?

– Ты хочешь сказать, не предпочла бы она, чтоб я скакала вокруг нее до самого рассвета? Да, вероятно, предпочла бы. Если ты озабочена, переживет ли она ночь, – да, скорее всего, переживет.

Мама тут же закудахтала:

– Бедняжка!

– Мы с Марком запросто можем съесть суп, запить стаканом прекрасной выдержанной воды и вернуться к половине десятого, – ответила я.

Еще одна проверка на прочность.

– Постарайтесь вернуться как можно раньше, ладно? – почти простонала мама.

– Марк считает, что мне нужна передышка, – отрезала я.

Как же все абсурдно! Попытайся я отравиться таблетками, все в один голос заявили бы, что это был сигнал «спасите наши души». Но когда я действительно кричу о помощи, в самом буквальном смысле, моя собственная мать меня не слышит.

– А тебе не кажется, что мне нужна передышка, мам?

Больше тридцати лет я значила для нее больше всех в мире, а теперь превратилась в приложение к ее драгоценной внученьке.

– Ну… – Она закашлялась и сразу заторопилась – что угодно, лишь бы не отвечать. Она убеждена, что, став матерью, я автоматически лишилась права подумать хоть немного о себе.

Ужин мне не понравился. Не из-за мамы. Я не умею получать удовольствие от передышек – неважно, длинных или коротких – от Люси. Жду их с нетерпением, но с первых же минут свободы чувствую, как они начинают заканчиваться. Острое ощущение недолговечности свободы не позволяет сконцентрироваться на чем-нибудь, кроме осознания того, как она ускользает. Истинная свобода безгранична. Если за нее приходится платить (Мишель) или получаешь ее только по чьему-то позволению (школы, Мишель), она бессмысленна.

Без Люси мне почти всегда хуже, чем с ней. Особенно ближе к концу, когда приближается «час х». Я в ужасе представляю себе момент, когда увижу ее, когда она увидит меня, когда все станет даже хуже, чем обычно. Иногда все нормально, и тогда ужас отступает. Я сижу рядом с Люси на диване, мы держимся за руки, смотрим телевизор или читаем книжку, и я говорю себе: «Смотри, все хорошо. Ты чудесно справляешься. Чего было так бояться?» Иногда все не так здорово, и я ношусь по дому, как рабыня под хлыстом надсмотрщика, в попытках найти игрушку, или игру, или хоть заколку для волос, чтобы ее успокоить. Марк считает, что я слишком высоко задираю планку, хочу, чтобы она всегда была счастлива. «Никто не бывает постоянно счастлив, – уверяет он. – Если она плачет, пусть плачет. Иногда можно просто сказать „ладно“ и посмотреть, что будет».

Ничего он не понимает. Я не хочу смотреть, что будет. Я хочу заранее знать, что будет. Потому и не могу расслабиться в присутствии Люси: в ее поведении нет логики, ее поступкам нет причин, и я не могу понять, что на нее воздействует. Я включаю ее любимый мультик, а она хнычет, что это не та серия «Чарли и Лолы». Я предлагаю почитать ее любимую книжку, а она выплевывает мне в лицо, что эта книжка ей больше не нравится.

Когда мне удается удовлетворить ее, я с напряженной улыбкой сажусь рядом, стараясь не совершить ошибки, которая вызовет смену настроения. Я слишком люблю Люси – не могу отделить ее настроение от своего, и мой независимый дух от этого мучается. Невозможно описать, какое отвращение к ней испытываю, когда она запускает крюк своего недовольства в мой разум. Этой мелочи хватает, чтобы начисто уничтожить мое хорошее настроение. Я смотрю на ее лицо, искаженное недовольством, и понимаю, что не могу отделить себя от нее. Не могу забыть о ней. Я принадлежу ей, навсегда. Невероятно, сколько энергии и сил она ежедневно отбирает у меня, сколько меня самой – того, что делает меня мной, – и она забирает все это, и нисколечко не ценит, и без всякого повода моя жизнь становится все хуже и хуже. Тогда я осознаю грозящую мне опасность.

На самом деле я ни разу не провинилась. Лишь однажды совершила объективно плохой поступок – оставила Люси одну, ей тогда было три года. Субботним утром мы отправились в библиотеку. Я, конечно, предпочла бы сауну или маникюр – что-нибудь для себя. Но Люси было скучно, она хотела чем-нибудь заняться, так что я заглушила звучащий в голове крик «Кто-нибудь, пристрелите меня, пожалуйста, я не могу больше!» и отвезла дочь в библиотеку. Мы провели больше часа, разглядывая детские книжки, читая, выбирая. Люси прекрасно провела время, я даже слегка расслабилась (хотя все время помнила о бездетных людях, которые проводят утро субботы гораздо увлекательнее). Проблемы начались, когда я сказала, что пора домой. «О, мамочка, нет! – протестовала Люси. – Давай побудем еще чуть-чуть? Пожалуйста!»

В такие «моменты истины» – если у вас маленькие дети, то случаются они часто, по меньшей мере раз в день, – я чувствую себя политиком, столкнувшимся с неразрешимой дилеммой. Покориться и надеяться на снисхождение? Никогда не срабатывает. Покорись деспоту – и он будет угнетать тебя еще сильней, зная, что это сойдет ему с рук. Приготовиться к бою, зная – кто бы ни одержал победу, потери с обеих сторон будут чудовищны?

Я знала, что Люси скоро проголодается, так что решила настоять на своем: «Нет, нам нужно домой, пора обедать». Я пообещала в следующие выходные еще раз привести ее в библиотеку. Она заорала, будто я пообещала вырвать ей глаза голыми руками, и категорически отказалась залезать в машину. Я попыталась затащить ее, она начала драться, пиналась и колотила меня изо всех сил. Сохраняя спокойствие, я заявила, что, если она не согласится сотрудничать и не сядет в машину, я просто уеду домой без нее. Она продолжала орать: «Ты плохая! Ты плохая!» И тогда я села в машину и уехала. Одна.

Описать не могу, что за восхитительное ощущение. Внутри меня все вопило от радости: «Ты сделала это! Ты сделала это! Ты возразила ей!» Я ехала очень-очень медленно, чтобы видеть Люси в зеркале заднего вида. Злобные крики тут же стихли, шок сменила паника. Она не двигалась, не бежала за машиной, просто стояла, простерев руки вперед, будто пыталась схватить меня и притянуть назад.

Я видела, как шевелятся ее губы, могла прочитать по ним повторенное несколько раз «Мама!». Она никак не ожидала, что я действительно уеду и оставлю ее одну.

Наверное, следовало сразу остановиться, пока она еще могла меня видеть, но меня охватила такая радость, что хотя бы несколько секунд хотелось верить – это навсегда. Так что я быстренько объехала вокруг квартала. Когда спустя примерно полминуты я вернулась к библиотеке, Люси сидела на земле и ревела. Какая-то женщина пыталась ее успокоить, расспрашивала, что случилось, где ее мать. Я вышла из машины, схватила Люси в охапку, бросила «Спасибо большое!» озадаченной женщине, и мы уехали.

– Люси, – спокойно проговорила я. – Если ты будешь плохой девочкой, будешь не слушаться и издеваться над мамой, вот что случится. Ты понимаешь?

– Да, – всхлипнула она.

Я ненавижу, когда она плачет, поэтому резко приказала:

– Люси, немедленно прекрати плакать, или я остановлю машину, заставлю тебя выйти и на этот раз не вернусь.

Она немедленно умолкла.

– Так-то лучше, – удовлетворенно заметила я. – Вот если будешь вести себя хорошо и облегчишь мамочке жизнь, мамочка будет счастлива и у всех нас все будет хорошо. Ты поняла?

– Да, мамочка, – мрачно отозвалась она.

Я ощущала странную смесь «триумфа» и чувства вины. Я знала, что поступила дурно, и знала, что удержаться от этого было выше моих сил. Трудно вести себя хорошо, когда все вокруг такие славные, когда каждый подает тебе пример. Иногда думаешь: «Я хочу совершить плохой, эгоистичный поступок, но не могу – ведь остальные люди такие омерзительно хорошие». Но как сдержать себя и не поступить дурно, если рядом тот, кто бьет все рекорды по ужасному поведению?

Не только Люси выводит меня из себя. Мне часто приходится сдерживаться, чтобы не пришибить кого-нибудь из отпрысков наших друзей. Например, Уну О’Хара, которой достаточно заскулить или топнуть ножкой, чтобы заставить обоих родителей нестись к ней с воплями «Солнышко, давай обниму!» и прочей подобной чушью. Как же хочется порой смазать Уну по лицу. Если бы я могла это сделать, хотя бы разок, я была бы так счастлива.