Солнечные часы

– Нет, я…

– Вы в курсе, что намеренно ложное обвинение в изнасиловании – серьезное преступление?

Его взгляд приклеен к листку бумаги, исписанному бисерным почерком, мельче я не видала. Мне ничего не удается прочитать. Открываю рот, чтобы ответить, – и сдерживаю себя. Надо остановить этот шквал вопросов. Уотерхаус вошел в ритм, как игрок в пинг-понг, отбивающий шарик раз за разом. Я достойна уважения и щепетильности. Моя ложь касается одной-единственной детали. Достаточно заменить тебя человеком, имени которого я не знаю, зато лицо до сих пор ясно вижу в потных кошмарах, – и история изнасилования будет стопроцентной правдой. А значит, я заслуживаю лучшего отношения.

– Уверяю вас, я в курсе. И довожу до сведения, что пожалуюсь вашему начальству, если вы не прекратите смотреть на меня и обращаться со мной как с куском дерьма. Я стараюсь быть абсолютно откровенной. За вчерашнюю ложь принесла извинения и объяснила ее причину. Сейчас я здесь для того, чтобы заявить о болеесерьезном злодеянии, чем ложное обвинение в насилии, – мы ведь оба знаем, что неофициальная иерархия преступлений существует. Понимаю, в связи со вчерашним вы относитесь ко мне предвзято, однако прошу вас сосредоточиться на моих словах – что бы вы там обо мне ни думали.

Уотерхаус поднимает глаза. Не могу понять – он зол, напуган, удивлен? Я продолжаю:

– Давайте я облегчу нам обоим жизнь. Я могу доказать, что говорю правду. Существует такая организация, «Расскажи, чтобы уцелеть». У нее есть веб-сайт. На странице под названием «Истории выживших» опубликовано мое письмо от восемнадцатого мая 2003 года. Все истории пронумерованы. Мой номер семьдесят второй. Я не подписывалась, поставила только инициалы Н. Д.

Уотерхаус строчит на листочке. Закончив, поднимается со словами «Подождите здесь» и хлопает дверью. Я остаюсь одна в тесной голубой клетке.

Тишину нарушают твои слова, я слышу их отчетливо. Констебль Уотерхаус для меня никто и ничто. Он чужой, незнакомец. Я помню, что ты говорил о незнакомцах в день нашей первой встречи, когда ты принял мою сторону в моей стычке с человеком по имени Брюс Догерти – еще одним чужаком, идиотом.

– Вы его не знаете, он не знает вас, – сказал ты. – И потому он не может вас обидеть. Лишь самые близкие люди заставляют нас страдать. – Вид у тебя был смятенный – казалось, ты пытаешься от чего-то отгородиться, отогнать неприятные мысли. Мы еще не были достаточно знакомы, и я не рискнула спросить, кто из близких людей заставлял тебя страдать. – Поверьте, я знаю, о чем говорю, – добавил ты. – Только ваши любимые находятся на расстоянии боли. Слишком близко.

Память о пережитом обожгла меня, и я с жаром выпалила:

– Хотите сказать, чужак не может причинить мне боль?

– Если боль не ощущается как нечто глубоко личное – она не так страшна. Она не связана напрямую с отношениями между вами и обидчиком. Ее можно сравнить со стихийным бедствием – землетрясением или потопом. Тонуть во время наводнения, конечно, радости мало, и все-таки это не предательство. У случая и обстоятельств нет собственной воли. Они не могут предать.

Только сейчас я поняла, что ты имел в виду. Констебль Уотерхаус так себя ведет по долгу службы. Подвергать сомнению каждое мое слово – его работа. Лично ко мне это не имеет отношения. Я для него слишком далека.

Интересно, что ты сказал бы про чужаков, которые проявляют доброту – улыбаются мне на улицах, а если случайно толкнут, бормочут: «Извини, радость моя!» Если ты испытал на себе намеренную жестокость, то до конца дней будешь поражаться малейшему проявлению доброты. Я отчаянно благодарна за любое ласковое слово, которое человеку ровным счетом ничего не стоит, за то, что кто-то счел меня достойной улыбки или извинения. Должно быть, меня каждый раз сражает контраст. Никогда не привыкну к тому, что непредсказуемое благородство и непредсказуемое зло существуют в одном и том же мире, едва соприкасаясь.

Если полицейские найдут тебя целым и невредимым, они передадут мое обвинение, все грязные детали перескажут. Поверишь ли ты, когда я скажу, что все придумала? Поймешь ли, что я очернила твое имя от безумной тревоги за тебя?

Я в который раз задаюсь вопросом, не стоит ли мне изменить все подробности и описать констеблю Уотерхаусу – если он даст мне шанс – случай изнасилования, не имеющий с моим ничего общего. Нет, решаю в конце концов. Ничего не выйдет. Я сохраню уверенность, только если буду опираться на факты. Уже которые сутки я почти не сплю, все тело ломит, а мозги, кажется, пропустили через мясорубку. Нет у меня сил придумывать историю насилия.

К тому же настоящая история страшнее любой вымышленной. Если только мне удастся убедить констебля Уотерхауса в том, что я говорю правду, он бросится тебя разыскивать и все остальные дела отойдут на десятый план.

Дверь открывается. Теперь в руках у Уотерхауса несколько листов бумаги. Настороженно приглядываясь ко мне, он спрашивает:

– Может, чашку чая?

Неожиданное предложение меня ободряет, но я симулирую раздражение.

– Ясно. Убедившись, что я не лгу, вы предлагаете напитки. У вас скользящая шкала? К примеру, изнасиловали вас – выпейте чаю, сексуально домогались – минералки, ограбили – воды из-под крана?

Лицо Уотерхауса каменеет.

– Я прочитал ваше письмо на сайте. Предположительно ваше письмо.

– Вы мне не верите? – Упертый парень. Я внутренне собираюсь для боя. Люблю хорошую драку, особенно когда уверена в победе. – Откуда бы мне знать про это письмо, если я его не писала? По-вашему, женщина, которую ненасиловали, ради удовольствия прочесывает вебсайты о насилии и, наткнувшись на историю с подходящими инициалами вместо подписи…

– «Я не видела насильника ни прежде, ни потом», – громко читает Уотерхаус.

Он распечатал мое письмо. Я вздрагиваю; мне неприятно находиться с этим письмом в одной комнате.

Спешу заговорить, чтобы не услышать продолжения:

– Тогда я еще не знала, кто он такой. Выяснила гораздо позже, когда снова его увидела. Я вам вчера говорила, что наткнулась на него в Роундесли-Ист-Сервис двадцать четвертого марта прошлого года. В четверг.

Уотерхаус качает головой, перебирая листки.

– Вы этого не говорили, – возражает он. – Дату назвали, но не сказали, где встретились.

– Ну так теперь говорю. Я увидела его на станции техобслуживания. Во второй раз. А впервые – в тот день, когда он меня изнасиловал.

– Значит, Роундесли-Ист-Сервис. В мотеле «Трэвелтел»?

Мозг Уотерхауса представляется мне компьютером. Каждый мой ответ – новая информация, которую требуется ввести и обработать.

– Нет. В ресторанном дворике. Насчет «Трэвелтел» я солгала. Просто я знаю, что там есть мотель, и решила добавить конкретики.

– А как быть с комнатой номер одиннадцать, которую по четвергам держали свободной специально для вас? – Та к тихо и вкрадчиво Уотерхаус до сих пор ко мне не обращался. Плохой знак. И взгляда от меня не отрывает.

– Я это придумала. Никогда не заходила в «Трэвелтел» и не бывала ни в одном из номеров.

Услышав рассказ, он перестанет сомневаться в моей честности и не станет беседовать со служащими мотеля. Мои последние слова легко проверить, и он знает, что я это знаю. Та к к чему ей – так он подумает – идти на риск и нагло врать?

– Значит, мистера Хейворта, который вас изнасиловал, вы встретили во второй раз двадцать четвертого марта прошлого года в ресторанном дворике станции техобслуживания Роундесли-Ист-Сервис?

– Да. Я его увидела, а он меня нет.

Уотерхаус откидывается на стуле, швыряет ручку на стол.

– Уверен, вы были потрясены.

Я молчу.

– Как вы узнали его имя и адрес?

– Проследила его до фургона. На боку грузовика написаны фамилия и номер телефона. Адрес нашла в телефонной книге.

Пусть задает свои вопросы, пусть спрашивает о чем угодно, у меня на все есть ответ – четкий и правдоподобный. Всякий раз, когда Уотерхаус выуживает подробность, с помощью которой рассчитывает загнать меня в ловушку, я ловко вплетаю эту деталь в свою историю. Все звенья можно подогнать, мне надо только гнуть свое: это произошло так, а это – вот эдак. Никакая ложь не может быть настолько достоверной.