Маленькое личико

– Ну? Элис? Дэвид? Хотите что-нибудь сказать?

Ей нужно, чтобы один из нас признался. А я жду признания Дэвида, что я права и что ребенок в нашем доме – не Флоренс, а другая девочка. Можно назвать ее Мордашкой, Маленьким Личиком, как угодно – должно же быть какое-то имя. Слово «ребенок» такое отчужденное, что сердце кровью обливается.

С той стороны необозримого стола меня сверлит озадаченным взглядом Феликс. За обедом мы сидим строго по местам: на торцах – Вивьен и Дэвид, а посредине друг напротив друга – мы с Феликсом. Столовая – моя самая нелюбимая комната в этом доме. Мрачно-фиолетовые обои, тяжелые шторы и темный вощеный пол, наверное, кривовато настланный, потому что зимой сильно тянет холодом по ногам. На стенах – черно-белые портреты обожаемых родителей Вивьен и ее самой в детстве. Мать – невысокая пухлая дама с покатыми плечами, отец – высокий спортивного сложения мужчина с глазами навыкате и густыми усами. На снимках никто не улыбается. Даже не верится, что именно эти люди любили и баловали Вивьен, которая так тепло о них вспоминает. «Мне все игрушки покупали в двойном комплекте», – поведала мне однажды свекровь. Можно не бояться, если другие дети, что придут в гости, что-нибудь сломают: им давали «запасные» игрушки, а «настоящие» лежали у Вивьен в укромном месте.

– Ну, как хотите, – сурово чеканит Вивьен. – Все равно я скоро узнаю правду.

« Тыузнаешь! – досадливо думаю я. – Это полиции нужно все побыстрее узнать».

– А что с режимом ребенка? – спрашивает Вивьен. – Сейчас ей, наверное, пора спать?

Режим. Господи! «Ведь это же ребенок!» – хочется заорать мне. У Вивьен все должно функционировать строго по расписанию, даже новорожденные.

– Ты о каком ребенке говоришь? – язвит Дэвид. – Ах, прости, ты имеешь в виду Флоренс? У нее вообще-то имя есть.

Ни разу не слышала, чтобы он так дерзил матери. Пока я вынашивала Флоренс, мне хотелось, чтобы Дэвид нашел в себе решимость и желание хоть в чем-то противостоять Вивьен. Я знаю, что Дэвида тоже ошарашило письмо из Сиджуика с подтверждением, что для Флоренс зарезервировано место в младшей группе детского сада, куда она отправится в два года. Я мечтала, что Дэвид скажет: «Спасибо, не нужно», объяснит Вивьен, что мы не хотим так рано отдавать Флоренс в садик. Но он смолчал и даже не возразил, когда Вивьен твердо заявила, что платить за школу будет сама.

– Я не намерена терпеть дрязги, – выговаривает Вивьен Дэвиду. – Хочу, чтобы вы оба это усвоили. Пока все не выяснится, мы все будем вести себя как цивилизованные люди. Понятно? Дэвид, я задала тебе вопрос. Какой режим у ребенка?

– Ночью двухразовое кормление.

Он снова стал пай-мальчиком.

– Позвольте мне кормить малышку хотя бы ночью, – не выдерживаю я. – Ее все время кормит Дэвид, а я… я хочу…

Договорить не могу – слишком тяжело. Я страшно тоскую по материнству: хочется менять подгузники, купать, разогревать бутылочки с молочной смесью, чистить каждый прорезавшийся зубик, петь колыбельные, радоваться первым шагам и слышать, как меня впервые называют мамой. Я откашливаюсь и продолжаю, обращаясь к Вивьен:

– Где бы сейчас ни была Флоренс, надеюсь, какая-нибудь женщина ухаживает за ней и будет заботиться, пока я не найду свою малышку. Я тоже буду заботиться об этой девочке. Мою дочь отняли, ну так я буду нянчить того ребенка, что мне достался. – Глаза заволакивают слезы. – Так же, как вы нянчились со мной, когда не стало моей мамы.

Этот довод обязательно подействует. Если тебя взяла под свое крыло Вивьен, никакие удары судьбы уже не страшны. Однажды – мы с Дэвидом еще не были женаты – меня поймала полицейская камера на шоссе. Я превысила скорость на восемь миль и получила уведомление. Одним умело составленным письмом Вивьен избавила меня от неприятных последствий. Потом то же самое произошло и с моей кредитной картой, которую банк заморозил из-за каких-то недоразумений с платежами. «Я разберусь», – говорит Вивьен, и вскоре твои невзгоды рассеиваются точно дым.

Но сейчас я вижу по ее лицу, что моя беда не рассеялась. Свекровь – не на моей стороне, она не верит мне или же верит не до конца. Не на такую поддержку я рассчитывала. Я чувствую себя одинокой, брошенной. Это нелегко, даже если Вивьен будет стоять за меня горой, а без ее поддержки эти несколько дней станут сущей пыткой.

– Да ни за что, – злорадно улыбается Дэвид. – Ты сама отреклась от Флоренс. Теперь ты к ней и близко не подойдешь.

Слова – как битое стекло. Его жестокость ранит меня: он без тени сомнения приписывает мне самые низкие побуждения.

Теперь я понимаю, сколь беззаботную жизнь вела прежде. Как и многим людям, что принимают безопасность и благополучие как должное, мне трудно поверить в бесчеловечность, агрессию и прочие ужасы: им место в новостях, на телеэкране и в газетах. Столкнувшись с этим в собственной жизни, я пыталась объяснить все недоразумением, найти какую-то простую причину.

– Мам, Элис что, вредничает?

Феликс пристально меня разглядывает, будто диковинного зверя.

– Феликс, доедай десерт и ступай спать. Можешь десять минут почитать в постели, а потом я приду тебя уложу.

В этот миг я презираю себя за то, что радуюсь этому ответу, ведь я боялась услышать: «Да, Элис совсем развредничалась».

– Мама Лора вредничала, да, пап?

Феликс переключается на Дэвида, видимо надеясь, что тот окажется разговорчивей бабки. У меня холодеет внутри. Раньше мальчик никогда не заговаривал о Лоре – во всяком случае, при мне. Дэвид смотрит на Вивьен, он удивлен не меньше моего.

– Мама Лора вредничала и умерла. Элис тоже умрет?

– Нет! – не выдерживаю я. – Феликс, твоя мама не… Она не…

И замолкаю: слишком много взглядов обращено на меня.

Я жду, что Вивьен или Дэвид скажут: «Ерунда. Разумеется, Элис не умрет», но вместо этого Вивьен говорит с улыбкой:

– Все умирают, дорогой. Ты же знаешь.

Феликс кивает, у него дрожат губы.

Вивьен считает, что дети вырастут сильными людьми, если с малых лет знакомить их с грубой правдой жизни. Саму Вивьен так и растили. Родители были атеистами и дочери внушили, что рай и ад выдумали слабые мелкие людишки, не желавшие брать на себя ответственность. Никакого посмертного воздаяния нет: ни кары, ни награды, нужно добиваться справедливости в этом мире, пока ты жив. Впервые услышав от Вивьен эти постулаты, я поневоле восхитилась, хотя у меня самой вовсе не столь однозначное мнение о загробной жизни.

– Но ты умрешь еще очень и очень нескоро, – успокаивает внука Вивьен.

Я понимаю, что нуждаюсь в таком же утешении. Однако обо мне Вивьен не говорит ни слова.

– А теперь ступайте, молодой человек. Время спать для всех ребят…

– … и для всех обезьянят! – радостно подхватывает Феликс знакомый стишок.

Он уходит, и, пока храбрость меня не покинула, я тороплюсь высказаться:

– Что вы сказали Феликсу про гибель Лоры? Почему он думает, что она вредничала? Вы сказали ему, она умерла, потому чтоплохо себя вела? Вы понимаете, как это ужасно – внушать ребенку такие мысли? Да как бы она себя ни вела и что бы вы о ней ни думали, прежде всего, она его мать.

Вивьен молча поджимает губы, ставит локти на стол и упирает подбородок в сцепленные пальцы. Я понимаю, что о Лоре она не скажет больше ни слова. Вивьен и раньше уклонялась от этого разговора, сколько бы я ни пыталась его завести. У меня есть объяснение. Думаю, Вивьен не может простить Лоре, что она умерла. Они были соперницами и состязались на равных, но Лора вдруг погибла, и все ее оплакивали. Лора сразу повысилась в статусе и навеки осталась жертвой, мученицей. Наверное, Вивьен это показалось нечестным, будто смерть от ножа – слишком легкий способ добиться всеобщего сочувствия.

К тому же теперь до Лоры не доберешься. Война окончена, а значит, Вивьен не видать долгожданной победы. Она так и не услышит от Лоры: «Простите, Вивьен. Теперь я вижу, что вы были во всем правы». Хотя, разумеется, Лора никогда бы этого не сказала, проживи она еще хоть сотню лет.