Нутро любого человека

При возвращении домой Ходж и Боузер поджидали меня в прихожей, — взволнованные и раздраженные моим необычным поведением. Ходж так разобиделась, что не позволила себя погладить.

Позвонил, чтобы отчитаться, Габриэль. Та снова стала просить меня забыть обо всем: Логан, пожалуйста, пусть делают, что хотят — я просто буду заменять доску, в конце концов, им эта игра надоест. Я сказал, что все же подежурю ближайшие несколько ночей. Думаю, чувство нанесенного мне оскорбления усугубляется моей привязанностью к этим местам, ставшим для меня домом, — не могу поверить, что раковая опухоль злобы и мстительности может вот так испортить нашу общину — терпимую, щедрую и долготерпеливую настолько, что лучшего и желать не приходится. Мне необходимо узнать, кто в Сент-Сабин до того стыдится прошлого, что это толкает его (или ее?) к попыткам символического очернения памяти достойного человека. Ладно, увидим.

Вторая ночь. Немного холоднее, ветерок, с устойчивым шелестом раскачивающий верхушки деревьев. Только четыре легковых машины и белый фургон. Боузер и Ходж до того, чтобы поздороваться со мной, не снизошли.

Завтракал с Габриэль. Ей, с ее длинным лицом и совершенной белой кожей, присуща своего рода меланхолическая красота. Не помню, как мы подобрались к этой теме, но она рассказала мне о своем браке чуть больше. Жиль Дюпети превосходил ее годами и уже был два раза женат, однако, как она выразилась, „оказался интеллектуально неспособным к верности“. Брак их был недолгим, и Габриэль, по ее словам, решила никогда больше не ставить себя в положение, в котором ее могут снова ранить подобным образом. Вот почему эта новая боль, которую причинил ей Сент-Сабин, так сильно ее расстроила. Я мягко пожурил ее, напомнив, что нельзя заключать с жизнью такие односторонние соглашения. Ты не можешь сказать: ну вот, чувства мои под надежным замком, теперь я неуязвим, защищен от жестокостей и разочарований мира. Лучше принимать их, все, какие тебе выпадают, сказал я, стараясь понять, насколько силен ты внутренне. Ошибся ли я? — мне показалось, что когда мы на прощание поцеловались, щека ее прижалась к моей чуть теснее, чем прежде. Или я понемногу влюбляюсь в Габриэль Дюпети? Я пытаюсь вообразить ее обнаженной — это бледное тело, эти мягкие груди… Старый ты дурак, Маунтстюарт, старый ты дурак.

Все случилось сразу после часа ночи. Меня уже начинала томить усталость — три ночи подряд это для меня многовато, я чувствовал, как мое тело протестующе цепенеет. И вдруг увидел головные огни машины, ехавшей странно медленно. Машина остановилась, я услышал звук работающего на холостом ходу дизельного двигателя, потом двигатель смолк, фары погасли. Вскоре послышался рокот голосов, шаги людей, идущих дорогой к воротам. Ночь была не очень темна, света луны хватало, чтобы отбрасывать призрачные тени. Я увидел на дороге двух мужчин, один нес в руке нечто объемистое. Первый остался на дороге — следить, не едет ли кто, — второй направился к мемориальной доске. Слишком поздно сообразив, что он собирается сделать, я вскочил, с кочергой в руке, на ноги и, включив фонарь, вывалился из кустов, крича: „Ага! Попался! А ну прекрати! Я сейчас полицию вызову!“. Тот, что стоял на дороге, угрожающе двинулся ко мне, однако человек у доски сказал: „Перестань. Не трогай его“. Я посветил фонарем ему в лицо — голос мне показался знакомым. То бы Люсьен Горсе, мой друг и сосед. Он только что нарисовал на мемориальной доске Бенуа Верделя черную свастику.

Памятная записка о Бенуа Верделе [249]

В октябре 1939 года Бенуа Вердель дезертировал из французской армии и влился в преступный мир Парижа, где он вместе с неким Валентином М. заправлял одним из борделей 1-го аррондисмена. Когда летом 1940-го к Парижу подошли немецкие войска, Вердель присоединился к десяткам тысяч беженцев, устремившихся на юг, — он собирался достичь Бордо и пересечь границу Испании. Однако, в итоге, дальше Вильнев-сюр-Ло добраться ему не удалось и несколько позже он обосновался в Сент-Сабин, где какое-то время работал батраком. После того, как Франция разделилась, и немцы обосновались на севере, нужда бежать дальше, по-видимому, отпала, и Вердель решил остаться здесь, — кроме того, он снова вернулся к своей прежней профессии. Сняв в Сент-Сабин дом, он открыл в нем maison de toleranceсо штатом из четырех проституток, набранных в Ажене и Тулузе. В дальнейшем бордель был закрыт по распоряжению мэра Сент-Сабин, Леона Горсе, которого поддержали и другие видные люди деревни — кюре (месье Лассекю) и врач (доктор Бельхомме). Верделю было приказано покинуть деревню, а девицы разъехались по своим городам.

Больше никто ничего о Верделе не слышал вплоть до 6 июня 1944 года, когда он в обществе шестерых вооруженных людей появился на главной площади Сент-Сабин, провозгласил деревню освобожденной по приказу генерала Шарля де Голля и перешедшей под управление группы бойцов Сопротивления, называемой „Ренар“. Мэр, месье Горсе, кюре, месье Лассекю, и доктор Бельхомме были арестованы по подозрению в сотрудничестве с немецкими оккупационными властями — их отвезли для допроса на ферму, стоявшую в нескольких милях от деревни. Ночью 7 июня все трое были казнены — выстрелами в голову — и закопаны в соседнем лесу.

В неразберихе последних месяцев войны Вердель, по существу, правил деревней Сент-Сабин и ее общиной, как собственной вотчиной. Свидетельство его безжалостности вынуждало население деревни покоряться и молчать. Вердель использовал свою власть и силу для самообогащения и приобрел невдалеке от деревни изрядных размеров поместье, Ла Сапиньер, в котором и поселил, в 1946-м, свою молодую жену.

Однако, в начале 1947-го сестры доктора Бельхомме подали против Верделя иск, обвинив его в убийстве, его арестовали и поместили до суда в тюрьму города Бордо. Вердель предстал перед военным трибуналом, разбирательство дела заняло целую неделю и широко освещалось в местной печати. Сведения о подвигах группы „Ренар“ были весьма расплывчаты, однако защита Верделя упорно твердила одно: те трое были коллаборационистами, а приказ, данный де Голлем перед вторжением, требовал, чтобы maquisards [250]не жалели сил в стараниях привлечь к ответственности тех, кто помогал немцам. То, что сделал Вердель в Сент-Сабин, повторялось по всей Франции, — он же просто выполнял приказы. Верделя признали виновным и приговорили к восьми годам тюремного заключения, из которых отсидел пять, после чего он был освобожден за хорошее поведение.

В Сент-Сабин он больше не вернулся, а получив свободу, присоединился к жившей в Париже семье и в следующие несколько лет создал успешное дело, занимавшееся импортом-экспортом. Он умер в 1971 году, богатым человеком.

В ту ночь Люсьена Горсе сопровождал племянник доктора Бельхомме. Они отвезли меня домой и там рассказали мне кое-что об истории Верделя. По совету Люсьена я съездил в Бордо и провел день в архиве газеты „ Sud-Ouest“ [251]. Написав отчет о суде, я с великим сожалением передал копию его Габриэль. Оставаться у нее, чтобы посмотреть, как она будет реагировать, я не стал.

Впрочем, на следующий день мемориальная доска исчезла, а вскоре после этого я, проезжая мимо дома, увидел, что тот закрыт. Сторожа сказали, что не знают, когда собирается вернуться мадам Дюпети. Я написал Габриэль в Париж, говоря о том, как мне жаль, что именно я вынужден был поведать ей правду о жизни ее отца, но что истина о Бенуа Верделе никак не должна сказаться на ее отношении ко мне и наоборот. Пока она мне не ответила.

Я также повидался с Янником Лефрер-Бруно и извинился перед ним за свое высокомерие и вспыльчивость. Он был очень любезен и сказал, что, насколько это касается его, вопрос закрыт. Однако по мере того, как проходили дни, во мне разгорался стыд за себя — за то, что я не доверился моим инстинктам и приписал злобность и продажность людям, которые были со мной так сердечны и гостеприимны. Бог весть, какие небылицы наплел Вердель домашним о своем военном опыте. Жена его, надо полагать, врала заодно с ним, позволив Верделю превратить — в том, что касалось детей, — годы тюремной отсидки в поиски счастья за границей. Габриэль же считала отца скромным героем, державшимся в тени и травмированным выпавшими на его долю испытаниями. Хотя он навряд ли мучился, вспоминая о совершенных им убийствах, о правлении террора, установленном им в Сент-Сабин, и вымогательстве, которым он там занимался. Я могу понять, какое оскорбление нанесла мемориальная доска Габриэль людям, подобным Люсьену Горсе. Поэтому я извинился и перед ним. Нет дурнее старого дурня, сказал я ему. Люсьен простил меня и поднес мне стаканчик eau-de-vie [252], которую гонит сам, — она обжигает горло, точно расплавленная пемза. А потом он сказал: в жизни есть вещи, которых мы не понимаем, и сталкиваясь с ними, мы можем лишь оставлять их в покое. Звучит резонно.

249

Составлена на основе газетных отчетов и расшифровки стенограммы суда над Бенуа Верделем [примечание ЛМС].

250

Партизаны, подпольщики ( франц.) — Прим. пер.

251

„Юго-Запад“ ( франц.) — Прим. пер.

252

Водка, „влага жизни“ ( франц.) — Прим. пер.