Вдовцы

— А если открыть шею чуть пониже? Это даст большую свободу груди.

— По-моему, тоже, — соглашается Матильда.

— Пожалуй, — поддерживает Мериль.

Он достает из кармана фломастер, подходит к стене и несколькими быстрыми штрихами набрасывает на ней силуэт — выразительную фигуру Матильды. Легран забирает у него фломастер и вносит свои исправления, добавляя развевающийся шарф. Все трое делают шаг назад. При этом Блондо наступает мне на ногу.

— Извините, — рассеянно бормочет он.

— Надо добавить несколько штрихов яркого цвета тут и тут… — уточняет Легран.

Его рука сладострастно шастает по непристойно приоткрытой груди. Глаза Матильды блестят, как у нищенки перед роскошной витриной. Может быть, она переспала с каждым из них. Я ощупываю револьвер на дне своего кармана.

— Зайди-ка завтра пораньше, — говорит Мериль Матильде. — Посмотрим на все это в спокойной обстановке.

Со мной они совершенно не считаются. Моего мнения и не спрашивают. Матильда принадлежит им куда больше, чем мне.

— Погоди, — спохватывается Мериль. — Нет, завтра мне надо ехать за город. У меня встреча с художниками. Лучше послезавтра.

Я его исключаю. Уж мне бы никакие художники не помешали встретиться с Матильдой. Значит… Легран? Блондо? Я прекрасно знаю: это может быть любой. Когда Матильда уходит по утрам из дому, она ускользает от меня. И тогда я подозреваю всех мужчин. Всем им хочется заключить ее в свои объятия. Сколько таких, как я, кто готов идти за ней по пятам ради одного удовольствия на нее смотреть? Она создана для любви. На нее оборачиваются, отпускают шуточки. Когда я выхожу с ней вместе из дому, то в любой момент готов кому-нибудь съездить по физиономии. Но все же среди них, всех этих самцов, есть один, который отобрал ее у меня. И вполне возможно, он принадлежит к мирку, в котором вращается Матильда. Но в таком случае он сейчас находится здесь, если только Матильда не предупредила его: «Мой муж тоже придет. Не показывайся». Однако, будь я на его месте, все равно пришел бы, а следовательно…

— Мы уходим, — сказал Легран. — Прощай, цыпочка. Он чмокает Матильду в обе щеки, по-приятельски.

Блондо и Мериль делают то же самое. Они без всякого воодушевления машут мне рукой.

— Счастливо! Я поспешно беру Матильду за руку. Рука у нее свежая, мягкая, податливая.

— Где ты выкопала этих типчиков?

— Это мои приятели. Робер — из Академии искусств, Марсель — из консерватории. Жан-Мишель считает, что они далеко пойдут.

Я просто запутался во всех этих именах. Они роятся вокруг Матильды. Какие у нее обширные знакомства! Она не манекенщица и не начинающая киноактриса, но, поскольку время от времени ее фото появляются в каком-нибудь каталоге, усвоила наигранные манеры, посещает чаще, чем хотелось бы, модные бистро, где все друг с другом на «ты» и друг с дружкой спят. Она подправляет макияж.

— Будь другом, принеси мне выпить.

Я пробиваюсь через толпу. Когда я возвращаюсь, Матильда болтает с невысоким плешивым господином, который к ней прижимается. Она кокетничает с ним и заразительно смеется. Наверняка знает, что я в отчаянии, но заговаривает первая, желая меня обезоружить:

— Позвольте представить вам моего мужа… Мсье Ришмон. Холодное пожатие руки. Ришмон! Ей не откажешь в наглости!

— Что у вас для нас новенького? — с любезной снисходительностью спрашивает меня Ришмон.

— О-о! У меня больше нет времени писать… Стоит связаться с работой на радио, как себе уже не принадлежишь. Вы ведь знаете, что это такое… Репетиции…

— А жаль! Мне понравилась ваша первая книга. Вам, господин Миркин, следовало бы писать.

— Совершенно верно… — начинает было Матильда. Я бросаю на нее злобный взгляд, и она тотчас умолкает. А я продолжаю:

— Я подумываю об этом. Подумываю… Возможно, в один прекрасный день…

— Тогда желаю удачи.

Этот господин целует Матильде руку, но, пожалуй, слишком нежно. Старый болван! Едва он отходит, как Матильда взрывается:

— Послушай, Серж. Это был такой удачный момент. Я подаю его тебе на блюдечке, а ты почти что посылаешь его куда подальше.

— Хватит… Больше о нем ни слова, пожалуйста.

— Ладно… ладно… Устраивай свои дела сам. Лишь бы у тебя это получалось!

Ну вот, и на сей раз все вышло не так, как хотелось бы. Матильда идет впереди, надувшись. Мы не без труда пробираемся к вестибюлю. На ходу она бросает мне ключи от своей машины.

— Садись за руль. У меня болит голова. Однако это не мешает ей сбежать по ступенькам с живостью школьницы. На тротуаре она приостанавливается. Изящный поворот шеи и головы, как у лани на лесной опушке. Она вдыхает вечер, нежную июньскую ночь, небо, медленно гаснущее над крышами, и повисает на моей руке.

— Я устала, милый. Тебе не следовало разговаривать заносчиво с Ришмоном… Было бы так уместно ввернуть, что ты участвуешь в конкурсе на премию «Мессидор». Он бы тебя поддержал.

— Нет!

— Не нет, а да. Не знаю, как именно проходит голосование, но заметь себе — он член жюри. Он встречает тебя у Патриса…

— Кто такой Патрис?

— Ну, у Гаравана. А Гараван — это что-нибудь, да значит! Ты не умеешь себя подать.

Так и есть, ее «симка» зажата машинами. Подаю чуть вперед, затем чуть назад. Бампер упирается в чей-то бампер. Я чертыхаюсь.

— Такой великолепный случай, — бубнит свое Матильда.

— Хватит уже, наконец. Послушай меня. Я не только не хочу, чтобы мне оказывали протекцию, но даже не поставил своего имени, когда сдавал рукопись.

Мотор заглох. Я не привык к ее машине. И больше люблю свою — старую малолитражку. Я пускаю мотор на полную и в конце концов высвобождаюсь из затора. Мерзкая машина! Я призываю все свое хладнокровие, чтобы объяснить Матильде.

— Правилами конкурсов подобного рода предусмотрено, что его участники должны сопроводить бандероль с рукописью конвертом, внутри которого указаны имя и адрес автора. На самом конверте они пишут название рукописи. Я же не сообщил ни имени, ни адреса. Я ограничился тем, что напечатал одну строчку: «При необходимости автор о себе заявит».

— Почему?

— Потому что не хочу прочесть в газетах: «Серж Миркин. Получил два голоса за свой роман „Две любви“.

— Это было бы не так уж плохо и позволило бы тебе пристроить другую штуку такого же рода.

Я резко подал вправо и подрезал бельгийца, который приехал в Париж на своем «мерседесе», чтобы здесь и пропасть. Я сделал бы то же самое и с полицейской машиной, настолько меня распирало от злобы.

— Постарайся понять, Господи! Я не такой, как ты. И не желаю добиваться цели любыми средствами, даже неблаговидными.

— Скажите на милость!

— Если хочешь знать все до конца, то я сожалею, что послушал тебя и вообще представил свою рукопись… Одно из двух: она либо хороша, либо плоха. Если она хороша, то мне не нужно, чтобы вокруг нее устраивали шумиху. А на премию мне наплевать. Матильда разражается смехом.

— Послушайте-ка его! Умора! Десять тысяч франков его не интересуют! Он предпочитает изображать шпионов в дешевых радиопьесах и разъезжать в машине, которой даже цыган побрезгует. Знаешь, меня от твоих заявлений просто воротит!

Красный светофор. Ссора тоже приостанавливается. Каждый из нас обдумывает свои реплики. Я знаю, в чем-то она права. Знаю, что у меня нет денег, чтобы особенно заноситься. Но знаю и то, что талант у меня есть. И этот маленький родник в моей душе я должен всячески защищать от нее, от своей абсурдной любви, от всего, что мешает мне собираться с силами и творить. К счастью, когда я попаду в тюрьму… Зеленый свет… Вереница машин снова приходит в движение. Матильда сидит, бесстыдно скрестив ноги; она у себя дома. В задравшейся мини-юбке она выглядит более чем вызывающе. Матильда закуривает сигарету, наблюдая за мной краешком глаза. Должно быть, у меня злое выражение лица, потому что она говорит:

— Ну, что еще? Что я такого сделала? Площадь Согласия… Мост… Мы не двигаемся с места.

— Хочешь знать, как прошел у меня день? Понятно!… Бедняга Серж, ты меня огорчаешь… В десять я приехала в фотостудию, и Жан-Мишель тут же приступил к делу. Это долгая процедура. Приходится все время варьировать освещение. Мы перекусили на месте. Словом, проглотили по-быстрому бутерброды… Когда Жан-Мишель в форме, он всех доводит до изнеможения.