Солнце клана Скорта

В результате такой жизни он стал каким-то странным. Вид у него был отсутствующий, он легко впадал в гнев, мрачно вглядывался в горизонт. Казалось, он целые дни продавал свои сигареты как-то машинально. Однажды Донато, воспользовавшись тем, что в лавке они одни, спросил брата:

— Что с тобой, fra [22]?

Элия удивленно взглянул на него, пожал плечами и с недовольной гримасой отрезал:

— Ничего.

Элия был убежден, что ничем не выдает своей тревоги, и вопрос брата поразил его. Что такого он сказал, что такого сделал, чем побудил Донато подумать о его тревоге? Ничем. Абсолютно ничем. Он ничего не сказал. Он ничего не сделал необычного. Продавал эти проклятые сигареты. Целыми днями стоял за прилавком. Обслуживал окаянных клиентов. Такая жизнь ужасала его. Он чувствовал себя на грани каких-то потрясений. Как убийца накануне преступления. Но он старался не выказывать своего гнева и этого желания огрызаться, прятать от всех глаза, таиться, и когда брат просто спросил его, глядя прямо ему в лицо: «Что с тобой, fra?», ему показалось, что он разоблачен, что его словно раздели. И это еще увеличило его гнев.

А все дело заключалось в том, что он был влюблен в Марию Карминелла. Девушку из богатой семьи владельца самой лучшей гостиницы в Монтепуччио, которая называлась «Трамонтане». Ее отец, дон Карминелла, был врач. Он делил свое время между медицинской практикой и гостиницей. У Элии кровь вскипала, когда он проходил мимо высокой четырехзвездочной гостиницы. Он проклинал ее огромный бассейн, колышущиеся на ветру портьеры, ресторан с видом на море и его пляж с красными и желтыми шезлонгами. Он проклинал эту роскошь, ибо знал, что именно она — непреодолимая преграда между ним и Марией. Он всего лишь мужлан, и это все знали. И пусть он владеет табачной лавкой, это дела не меняет. Дело не в деньгах, а в породе. Что мог он предложить дочери врача? Вместе с ним обливаться потом летними вечерами, когда в лавке полно народу? Это смешно и заранее обречено на неудачу. Тысячу раз бессонными ночами он приводил себе этот довод. Тысячу раз он приходил к одному и тому же решению: лучше забыть о Марии, чем пережить унижение, которое, как он полагал, неминуемо ждало бы его. И однако… Несмотря на все свои рассуждения, на все свои веские аргументы, забыть дочку врача ему не удавалось.

И наконец однажды он решился, собрался с духом, пошел к старому Гаэтано Карминелла и попросил его встретиться с ним вечером, на что врач вежливо и спокойно ответил, что ему всегда было приятно поговорить с ним и что он будет ждать его на террасе гостиницы… В этот час туристы были уже на пляже. Старый Гаэтано и Элия сидели одни, оба в белых рубашках. Врач сказал, чтобы им подали по бокалу «Кампани», но Элия, слишком поглощенный тем, что и как он должен сказать, к вину не притронулся. Когда они обменялись обычными любезностями и старый Гаэтано уже спрашивал себя, что хочет от него этот человек, почему он молчит, ведь не для того же он пришел сюда, чтобы спросить, как поживают его близкие, Элия наконец решился. Он заранее тысячу раз так и сяк переделывал свою речь, взвешивая каждое слово, обдумывая каждое выражение, но слова, которые он произнес, не имели ничего общего с тем, что он столько раз повторил про себя. Глаза его блестели. У него был вид убийцы, который исповедуется в своем преступлении и который, по мере того как он говорит, все больше и больше чувствует в душе пьянящую сладость признания.

— Дон Гаэтано, — сказал он, — не стану морочить вам голову и сразу перейду к делу. Я беден. У меня есть только эта дьявольская табачная лавка, она скорее мой крест, чем якорь спасения. Я беден. И к бедности добавляется еще наша проклятая торговля. Очень немногие могут понять это. Но вы, дон Гаэтано, вы понимаете. Табачная лавка — мое самое большое несчастье. И больше у меня нет ничего. Когда я шел сюда и смотрел на вашу гостиницу, когда я проходил мимо вашего дома в старой деревне, я говорил себе, что вы проявили большую любезность, согласившись выслушать меня. И все же, дон Гаэтано, все же я прошу руки вашей дочери. Я ее люблю. Я пытался, поверьте мне, урезонить себя. Все доводы, которые вы можете противопоставить моей просьбе, я знаю. Они справедливы. Я много раз повторял их себе сам. Ничего не помогло, дон Гаэтано. Я люблю вашу дочь. И если вы не отдадите ее мне, случится что-то ужасное, что уничтожит нас всех, и Карминелла, и Скорта. Потому что я сумасшедший, дон Гаэтано. Вы понимаете? Я сумасшедший.

Старый доктор был человеком разумным. Он понял, что эти последние слова Элии не угроза, но ясная констатация факта. Элия действительно был сумасшедшим. Женщины могут подтвердить это. И лучше его не провоцировать. Старый доктор с аккуратной седой бородой и голубыми глазами ответил не сразу. Своим молчанием он хотел показать, что размышляет над просьбой Элии, обдумывает его аргументы. Потом спокойным тоном знающего себе цену человека он сказал об уважении, какое питает к семье Скорта, мужественной семье, которая трудом создала себя. Но добавил, что, будучи отцом, он не может не думать об интересах своих близких. И это его единственная забота. Думать о благе своей дочери и своей семьи. Он подумает и даст ответ Элии в самое ближайшее время.

По дороге домой Элия решил зайти в лавку. Он был в полной растерянности. Его признание ни капли не облегчило ему душу. Он чувствовал себя измотанным. И он не знал, что в то время, как он шел, понурив голову, нахмурившись, в гостинице «Трамонтане» царило страшное волнение. Как только закончился разговор, который явно таил в себе любовную интригу, женщины поспешили к старому Гаэтано, чтобы узнать о цели прихода Элии, и старый человек, осаждаемый со всех сторон, сдался. Он все рассказал. И дом наполнился криками и смехом. Мать и сестры Марии обсуждали плюсы и минусы этой неожиданной кандидатуры. Старого доктора заставили повторить разговор с Элией слово в слово.

— «Я сумасшедший», он так и сказал: «Я сумасшедший»?

— Да, — подтверждал Гаэтано. — Он сказал это дважды.

В семье Карминелла впервые просили руки их дочери. Мария была старшей дочерью, но никто не думал, что вопрос о замужестве возникнет так быстро. Пока семья уже в который раз пересказывала разговор, Мария исчезла. Ей не было смешно. Ее щеки вспыхнули, словно их отхлестали. Она выбежала из гостиницы, бросилась вслед за Элией и догнала его уже у самой табачной лавки. Он был так удивлен, увидев ее одну, бегущей за ним, что от волнения даже не поздоровался. А она подошла и буквально накинулась на него. Вид у нее был как у разъяренной тигрицы.

— Итак, ты идешь к нам и просишь у моего отца моей руки. Это так принято в твоей семье недоумков? Ты ни о чем не спрашиваешь меня. Я уверена, тебе даже в голову подобное не пришло. Ты говоришь, что случится нечто ужасное, если я не стану твоей. Так что ты мне предлагаешь? Ты плачешься моему отцу, что недостаточно богат. Ты рассуждаешь о гостиницах. О домах. Ты мне это предложил бы, если бы у тебя были деньги? А? Дом? Машину? Отвечай, мул, это?

Элия был озадачен. Он ничего не понимал. А девушка кричала все громче. Тогда он пробормотал:

— Да. Это.

— В таком случае, уверяю тебя, — ответила она с презрительной улыбкой, которая сделала ее еще более красивой и более гордой, чем все девушки Гаргано, — уверяю тебя, даже если бы ты владел палаццо Кортуно, ты бы ничего не добился. Я богаче этого. Гостиница, дом, машина — я отметаю все это. Ты слышишь меня? Я богаче. Можешь ли ты это понять, жалкий мужлан? Гораздо богаче. Я хочу всего. Я беру все.

Сказав это, она повернулась и убежала, оставив ошеломленного Элию. Теперь он знал, что Мария Карминела станет для него истинным наваждением.

Служба только что закончилась, и последние прихожане группками выходили из церкви. Элия ждал на паперти, опустив руки, с печальным взглядом. Увидев его, кюре спросил, все ли у него в порядке, и, так как Элия не ответил, предложил ему стакан воды. Когда они сели, дон Сальваторе строго спросил:

22

Ласковое сокращение от fratello — брат (ит.).