Страница 68 из 126
— Флис умерла!
Дочь и мать
Я еще не горжусь собой. Но мне бы очень хотелось гордиться.Она посылала тщательно отобранные снимки из «Парада», «Фэмили серкл» и «Колльерс» Глэдис Мортенсен, в психиатрическую больницу. Нет, снимков в обнаженном или полуобнаженном виде среди них не было. На всех фотографиях красовалась полностью одетая Норма Джин — то в свитере и жилетке ручной вязки; то в джинсах и клетчатой ковбойке, с волосами, заплетенными в мелкие косички, как у Джуди Гарланд в фильме «Волшебник из страны Оз», и она стояла на коленях рядом с двумя прелестными барашками и, счастливо улыбаясь, поглаживала их по мягкой белой кудрявой шерстке. Или же она представала в образе старшеклассницы (из серии «Снова в школу»), и на ней были плиссированная юбочка в красную клетку, белая водолазка с длинными рукавами, кожаные сандалии, коротенькие белые носочки, а ее медово-золотистые волосы были собраны в пышный конский хвост. И она улыбалась и махала рукой кому-то, находившемуся за камерой, «Привет!»Или «Прощай!»
Но Глэдис ни разу не ответила.
— Да мне-то что? Мне все равно!
Ей начал сниться один и тот же сон. А может, он снился ей всегда, только она не помнила. Между ног у меня рана. Глубокий порез. Да, именно так, порез. Глубокая рана, пустота, из которой выходит кровь.Имелся и вариант этого сна, который она называла «сном о ране», и в этом сне она снова была маленькой девочкой. И Глэдис опускала ее в горячую воду, от которой валил пар, и обещала как следует вымыть ее, и «все тогда будет у нас хорошо», и Норма Джин безнадежно цеплялась за руки Глэдис, и хотела вырваться, и одновременно боялась, что мать ее вдруг отпустит.
— Нет, пожалуй, мне, наверное, не все равно. И это следует признать!
Теперь она зарабатывала деньги, много денег — и в агентстве Прина, и по контракту на Студии. И решила, что пора наконец навестить Глэдис в психиатрической больнице в Норуолке. Из телефонного разговора с лечащим врачом выяснилось, что Глэдис Мортенсен «почти полностью поправилась, насколько это вообще возможно в ее случае». За десять лет со дня госпитализации пациентка неоднократно подвергалась лечению шокотерапией, что помогло свести до минимума «припадки маниакальности». В данное время она постоянно принимает по специальной схеме сильнодействующие средства, помогающие побороть и возбуждение, и депрессию. Согласно больничным записям она уже в течение достаточно длительного времени не пыталась «причинить вреда» ни себе, ни окружающим.
Норма Джин взволнованно спросила врача, не считает ли он, что ее визит к матери может оказаться «огорчительным», на что психиатр ответил:
— Огорчительным для кого, мисс Бейкер? Для вас или вашей матери?
Норма Джин не видела маму десять лет.
Но несмотря на это, сразу же узнала ее, худую поблекшую женщину в полинялом зеленом халатике с неровно подшитым подолом. Или, может, пуговицы на халатике были застегнуты неправильно?..
— М-мама?.. О, мама! Это я, Норма Джин!
Позже Норме Джин, робко обнявшей мать, которая не ответила на объятие, но и не сопротивлялась, начало казаться, что обе они тогда разрыдались. На деле же разрыдалась только Норма Джин, сама себе удивляясь, что так расчувствовалась. Когда я только начала брать уроки актерского мастерства, заплакать никак не получалось. После Норуолка я могла заплакать в любую секунду.
Они сидели в зале для посетителей, среди совершенно посторонних людей. Норма Джин смотрела на маму и улыбалась, улыбалась. И при этом чувствовала, что вся дрожит, и не в силах была произнести ни слова — перехватило горло. И еще (к своему стыду) она вдруг почувствовала, что морщится от отвращения — потому что от Глэдис скверно пахло. Кислым противным запахом давно не мытого тела.
Глэдис оказалась меньше ростом, чем думала Норма Джин, — не выше пяти футов трех дюймов. На ногах поношенные войлочные шлепанцы и грязные носки. На зеленой ткани халата, под мышками, темные полукружия пота. Одной пуговицы не хватало, и воротник халата открывал плоскую впалую грудь и дряблую шею, виднелся также край застиранной белой комбинации. И волосы у Глэдис тоже поблекли, приобрели какой-то пыльный серовато-коричневый оттенок и торчали клочьями, как перья у встрепанной птицы. А лицо, некогда такое живое, подвижное, казалось невыразительным и плоским, и кожа на нем обвисла и была испещрена мелкими морщинками, как смятый комок бумаги. Мало того, куда-то делись четко очерченные брови и ресницы, возможно, Глэдис их просто выщипала, и глаза казались какими-то голыми. А сами глаза были такие маленькие, водянистые и бесцветные и смотрели так недоверчиво. Некогда роскошные, лукавые и соблазнительные губы стали тонкими и тоже бесцветными, и рот походил на щель. Глэдис можно было дать и сорок, и все шестьдесят пять. О, да она вообще могла быть или казаться кем угодно! Совершенно посторонним человеком…
Если, конечно, не считать того, что медсестры нас сравнивали. Просто не спускали с нас глаз. Кто-то сказал им, что дочь Глэдис Мортенсен работает фотомоделью, снимается для обложек журналов. Вот им и хотелось посмотреть, похожи ли дочь и мать.
— М-мама? Я тут тебе кое-что привезла.
Эдна Сент-Винсент Миллей, «Избранное», небольшой томик стихов в твердом переплете, она купила его в букинистической лавке в Голливуде. Изумительной красоты вязаная шаль цвета голубиного крыла, тонкая, как паутинка. Подарок Норме Джин от Отто Эсе. И прессованная пудра в коробочке из черепахового панциря. (О чем только думала Норма Джин? Ведь в коробочке с компакт-пудрой было зеркало! И одна из сестер, самая глазастая, тут же заметила это и сказала Норме Джин, что подобные вещи дарить нельзя. «А то еще, не дай Бог, зеркало разобьется, и больная может употребить не по назначению».)
Зато Норме Джин разрешили погулять с мамой в саду. Глэдис Мортенсен чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы заслужить такую привилегию. Старательно и неспешно шагали они по дорожке. Глэдис нарочито громко шаркала распухшими ногами в драных войлочных шлепанцах, и Норма Джин не смогла удержаться от мысли, что все это напоминает какую-то жестокую комедию. Да кто она вообще, эта грязная и больная старая женщина, играющая роль Глэдис, матери Нормы Джин? Как прикажете относиться к ней — смеяться или плакать? Неужели это она, Глэдис Мортенсен, всегда такая легкая на подъем, подвижная, беспокойная в движениях, не терпящая никаких проявлений медлительности? Норме Джин хотелось взять мать под руку — исхудалую и вялую, но она не осмелилась. Испугалась: что, если вдруг мать отшатнется от нее? Ведь Глэдис терпеть не могла, когда к ней прикасались. Во время ходьбы кислый запах, исходящий от Глэдис, усилился.
Тело ее сгнивает заживо. Медленно, постепенно. Я всегда буду мыться, держать свое тело в чистоте. Буду чистой! Такого со мной никогда не случится!
И вот они оказались в саду, под солнцем и свежим ветром. И Норма Джин воскликнула:
— А здесь хорошо,правда, мама?
Голосок ее звучал как-то странно, тоненько, по-детски.
И это при том, что она отчаянно подавляла в себе желание освободиться от этой угнетающей одним своим видом женщины и бежать, бежать, куда глаза глядят!
Норма Джин беспокойно косилась на скамьи с облупленной краской, разглядывала выжженную солнцем серо-коричневую траву. И тут вдруг ее охватило ощущение, что она уже бывала здесь прежде. Но когда?.. Ведь она ни разу не навещала Глэдис в больнице, и однако место это казалось таким знакомым. Может, Глэдис мысленно общалась с ней, ну, допустим, во сне? Ведь у нее и прежде, когда Норма Джин была совсем маленькой девочкой, наблюдались такие способности. Норма Джин была уверена, что уже видела эту лужайку за западным крылом старого кирпичного здания, эту вымощенную плиткой дорожку с указателем «Доставка». Эти чахлые пальмы, эти карликовые эвкалипты. Слышала сухой шелест пальмовых ветвей на ветру. Души мертвых. Хотят вернуться.Только в воспоминаниях Нормы Джин больничный двор казался просторнее и был расположен не в перенаселенном городском районе, а в сельской местности, в тиши и глуши. А вот небо было в точности таким же, каким она его запомнила, — ярко-синим, с прозрачными белыми клочьями облаков, которые нес ветер, дующий с океана.