Прямая речь

1991 г.

Боже мой, сколько сейчас разговоров о демократии и демократах. А у меня порой такое ощущение, что они ряженые. Не верю их тону, поведению, языку. Не верю из-за оголтелости трескучих фраз, из-за того, что любой голос, призывающий к осторожности, тут же заглушается. Опять разрастается бюрократическая машина, и появляются новые прохвосты, привыкающие к власти. Не обязательно знать их лично, достаточно слышать их выступления, видеть на экране. Я актер, и мне это заметно.

Россия всегда была беспамятная страна. Но сегодня беспамятство беспрецедентное. Такого извращения, такой полярной перестановки черного и белого за свою, может быть, не очень большую жизнь, я, честно говоря, не помню. И такой потери памяти. Спроси сегодняшних гимназистов: кто такой Шукшин? Не каждый из знающих всех нынешних поп-звезд до самых крохотных звездочек ответит. Да что Шукшин! Гагарина не знают!

Из всего этого и возникла идея передачи «Чтобы помнили». Возникла она на полемической ноте: говорить не о гениях, а о людях «второго эшелона» (впоследствии, правда, появились главы и о великих актерах), которых забывают в первую очередь.

Что, может быть, даже справедливо с точки зрения сурового естественного отбора истории. Но все-таки все во мне восставало против такой «справедливости». История-то совсем недавняя. У них еще живы родные, друзья. И забвение тут приобретает этический характер. Мне вот пишут письма: спасибо, наконец-то родина вспомнила! «Родина слышит, Родина знает»… Не будешь же объяснять, да и благородно ли объяснять, что никакая не родина, всего лишь семь сумасшедших, для которых это личная боль. А родине, как было наплевать, так и осталось. И если где-то в актерской семье всплакнут: «Ну, наконец-то вспомнили», — это и есть для нас высшая награда. И наша сверхзадача, если хотите.

2001 г.

Откуда у нас такое беспамятство — этот вопрос задавал России еще Чаадаев. И как на него за это набрасывались! Безумец! Но говорил-то он вещи абсолютно внятные, точные. Так безумец или мудрец? А может, потому и безумец, что мудрец? Я вообще не могу понять, почему человеку неинтересно, откуда он родом? Вот руки, ноги, морда именно такая, а не другая. От кого? Почему? Характер даже твой, он чей — деда, прадеда или генерала какого-нибудь, сражавшегося под Бородино? Если ты человек, не знающий, не помнящий родства своего, какое будущее ты можешь построить? Пес ты беспородный и все. И дело вовсе не в том, из дворян ты или из крестьян. Ты даже этого не знаешь. Ты — ниоткуда.

Самое ценное для мира на сегодняшнем этапе развития человечества вытекает из национального. Гении наши потому и знамениты, что они глубоко национальны. Но я ненавижу шовинистический, безумный, тупой национализм. Сейчас к таким вещам нельзя относиться легкомысленно, они чреваты фашизмом. Борьба с инородцами, попытки объяснить неудачи большого народа происками малого — блеф. Что же это в таком случае за народ, который так легко дал себя растлить? А ведь эта песня поется тысячу лет. Она всегда возникала на почве смут. Пушкин сказал: «Нет ничего страшнее бессмысленного русского бунта». Он сметает всех — умных, глупых, начальников, подчиненных, а в итоге — самих себя. Поиск врага омерзителен тем, что он всегда являет собой утешительство, способ объединить народ для большой бойни.

1990 г.

В свое время наш мучительный национальный самоанализ снискал нам славу высоконравственной нации. Теперь же наше самоистязание приобрело эстрадную форму. Мы с таким ликованием и упоением демонстрируем миру нищету, одичание, несостоятельность, мы так глумливо задираем рубаху, предъявляя Западу наши язвы, опухоли и чирьи, мы так кичимся своей объективностью в анализе наших мерзостей, что рано или поздно сострадание, которое мы еще пока вызываем у наблюдателей, сменится отвращением. Закордонные зрители и без наших стараний понимают всю степень нашего несчастья. Лучше повернуться лицом к своей горемычной стране и попытаться сказать слова утешения собственному народу.

1990 г.

Мемуары стали писать не как осмысление своей и общей жизни, а подгоняя их под те или иные заготовленные шаблоны. Это, как сидит на спектакле критикесса, на сцену не смотрит, что-то пишет. Подруга спрашивает: «Ты что пишешь-то?» — «А к концу спектакля должна быть готова рецензия». И непременно отрицательная, хотя спектакль прекрасный (или наоборот, это зависит от того, по какому шаблону эта критикесса работает). Ей ни глядеть, ни думать, ни мучаться не надо. У нее уже дома все было готово. А от следования шаблонам — множество лукавства да откровенного вранья. Есть, например, один такой воспоминатель, который без конца пишет о своей пламенной дружбе с Высоцким. В конце концов это его личные расчеты с Богом, хотя думаю, что Володя раза три дал бы ему по морде за бессовестное вранье. Мы же в театре хорошо знали, что если и была тут дружба, только собутыльническая, да и то очень недолгая, на самых первых порах.

Наше время требует аккуратности. Я прошел школу Театра на Таганке — школу разных скандалов. Знаю, что такое газеты справа и слева. Живя в мире, спокойном, уравновешенном, можно четко разграничить черное и белое. Но, когда мир раскололся, вылезают оголтелые левые, которые рвут и подтасовывают, и омерзительные правые.

1990 г.

Думаю, такие приметы, как существование в стае, и попытка возвеличиться за счет унижения другого — это только наши качества, приобретенные за последние семьдесят лет. Ну, а сегодня просто кликушеское время, когда мы постоянно кого-то возносим или кого-то ниспровергаем. Подобная истерия стала просто смертельно опасной.

1990 г.

Сегодняшняя жизнь меня не столько раздражает, сколько печалит. Во всем, что у нас произошло, есть свои плюсы: страшно расширился мир, появились новые возможности, вообще стало интереснее, стало видно, кто чего стоит… Но это не значит, что меня устраивает власть, что я приветствую ситуацию, при которой большинство просто не помнит, кто такие Шукшин и Трифонов…

Моя пьеса «Еще раз о голом короле» заканчивается словами: «Скажи, любезный Генрих, что стряслось-то: переворот, поминки, юбилей?» — «Да ничего особенного, просто настало время голых королей». Вот сейчас такое время — время самозванцев, пустых людей. Особенно это заметно по телевизору. Грех говорить так обо всех: есть, конечно, талантливые и разумные люди, но они не могут победить. Талантливые люди не могут победить бездарных. Последние более активны, более живучи и бессовестны.

Мы были другими. Мы уроки обольщений прошли. Это первое. И потом, мы воспитаны людьми войны, какую-то долю святости, истины, стойкости у них почерпнуть успели или, по крайней мере, успели к этому прикоснуться. Война в жизни наших родителей была тем, что вызывало уважение, почитание. Мы были как-то внутренне ориентированы на военные годы, тут была глубинная связь.

А наши дети? Эти не обольщаются. В первую очередь, разумеется, на наш счет. Странное поколение, поколение, которое мало чего боится, без позитивной программы. (По крайней мере, среди тех, с кем мне довелось столкнуться.) Очень во многом это следствие нашей собственной лжи. Скоро нам с ними стоять лицом к лицу и смотреться, как в зеркало, в наш поздний цинизм на их молодых лицах. Да, собственно, уже стоим.

1986 г.

То, что проповедовали наши родители, в свой час подверглось страшной проверке и испытание выдержало. То, что пытаемся проповедовать вслед за ними мы, терпит фиаско ежедневно и ежечасно. В наших собственных поступках — не поступках, в нашем собственном «поеду за границу, не поеду за границу, получу премию, не получу премию». У того поколения был счет другой: убьют — не убьют. Вот вам и девальвация ценностей. Честь, Совесть, Порядочность, Верность — сегодня смысловое наполнение этих категорий иное.