Соблазнение Минотавра

— Это хуже, чем первое?

— Пожалуй. Я думаю, что мы сами судим себя гораздо строже, чем профессиональные судьи. Мы судим не только свои проступки, но и свои мысли, намерения, тайные проклятия, тайную ненависть.

Она повесила трубку.

Детектор Лжи позвонил оператору и попросил выяснить, откуда был звонок. Звонок был из бара. Уже через полчаса он сидел там.

Он не стал осматриваться, изучать лица. Только напрягал слух, надеясь узнать голос.

Когда она заказывала выпивку, он оторвал взгляд от газеты.

Вся в красном и серебряном, она и звучанием, и внешним видом напоминала несущуюся по улицам Нью-Йорка и наполняющую сердца предчувствием катастрофы пожарную машину. Вся в красном и серебряном, неистовом красном и серебряном, прорубающем путь сквозь плоть. Как только он взглянул на нее, то сразу почувствовал: все сгорит!

И из этого сочетания красного и серебряного, вместе с несмолкающим воем сирены, адресованным поэту, живущему в каждом человеке точно так, как в нем живет ребенок, этому поэту она неожиданно, прямо посреди города, выбросила пожарную лестницу и повелела: «Взбирайся!»

Когда она появилась, стройные линии городских строений словно рухнули перед этой лестницей, по которой еще предстояло взобраться, перед лестницей, которая вела прямо в космос, подобно тому как лестница барона Мюнхгаузена вела в небо.

Но только ее лестница вела в огонь.

Он снова посмотрел на нее, на этот раз профессионально нахмурив брови.

Она не могла сидеть спокойно, болтала без умолку — лихорадочно, не переводя дыхания, болтала, словно боялась замолчать, сидела как на иголках, словно не могла сидеть долго, а когда встала, чтобы купить сигарет, ей тут же захотелось вернуться на прежнее место. Нетерпеливая, подвижная, осторожная, словно постоянно ожидающая нападения, неутомимая, увлекающаяся, она спешила напиться. Улыбалась же так мимолетно, что вроде бы и вообще не улыбалась. Когда к ней обращались, слушала вполуха. Если кто-нибудь из присутствующих отворачивался и произносил на весь бар ее имя, она откликалась не сразу, словно это имя принадлежало другой.

— Сабина! — окликнул ее человек, сидевший у стойки бара, опасно наклоняясь, но держась за спинку стула, чтобы не свалиться.

Кто-то, сидевший ближе к ней, любезно повторил ее имя. Она наконец откликнулась. К тому времени Детектор Лжи перестал тешить себя игрой воображения, которую вызвали в нем ночь, этот голос, наркотическое состояние сна и ее присутствие, и пришел к выводу, что она ведет себя как человек, явно в чем-то виновный: например, она смотрела на дверь так, словно искала подходящего момента, чтобы убежать; говорила невпопад и не заканчивала фразы; жестикулировала хаотично и порывисто, безо всякой связи с тем, что говорила; ее речи были полным сумбуром; иногда она внезапно мрачнела и замолкала.

Друзья подходили к ней, присаживались рядом, а потом возвращались за свои столики, и ей приходилось повышать голос, вообще-то довольно тихий, чтобы ее услышали сквозь звуки слащавого блюза.

Она говорила о какой-то вечеринке, на которой случилось что-то не вполне понятное, смутные сцены, в которых Детектор Лжи не мог четко отделить героиню от жертвы. Она словно рассказывала прерванный сон, с пропусками, повторами, сбоями, давая простор фантазии. Сейчас она была в Марокко, мылась там в бане вместе с местными женщинами, делясь с ними куском пемзы, учась у проституток, как подводить глаза сурьмой, которую она купила на базаре. «Это угольный порошок. Он должен попасть в глаза. Сначала это вызовет раздражение, и тебе захочется плакать. Тогда слезы вынесут его наружу, на веки. Только так можно создать сверкающий угольно-черный ободок вокруг глаз».

— А ты не могла получить инфекцию? — спросил кто-то, сидевший справа от нее, кого Детектору Лжи не удавалось толком разглядеть, — маловыразительный тип, на которого она не обращала никакого внимания, хотя и ответила:

— Нет, конечно! Ведь проститутки освящают сурьму в мечети.

Когда все рассмеялись над тем, что для нее смешным вовсе не было, она засмеялась вместе с ними. Теперь казалось, будто все то, что она прежде сказала, было написано на огромной школьной доске, а она взяла губку и все это стерла одной фразой, которая оставила всех в недоумении, что же за женщины были тогда с ней в бане; а может быть, это был случай, о котором она где-то вычитала или услышала в баре. В любом случае, как только эта история стиралась из памяти слушателей, она начинала другую…

Лица и фигуры ее персонажей были вычерчены только наполовину, и как только Детектор Лжи начинал их различать, наплывали другие фигуры и лица, как это бывает во сне. Когда ему казалось, что она говорит о женщине, персонаж оказывался не женщиной, а мужчиной; когда образ этого мужчины уже начинал складываться, оказывалось вдруг, что Детектор Лжи неверно что-то расслышал; это уже был женоподобный юноша, который был когда-то неравнодушен к Сабине; и этот молодой человек в мгновение ока превратился в группу людей, однажды ночью ее унизивших.

Ему не удавалось ни восстановить последовательность людей, которых она любила, ненавидела, от которых убегала, ни проследить, как еще она менялась при этом, по случайно брошенным фразам, вроде «в то время я была блондинкой» или «в то время я была замужем», ни определить, кто именно был ею забыт или предан. Когда он отчаянно пытался зацепиться за повторяющиеся слова, это все равно не давало цельной картины, скорее было чем-то противоположным. Она упорно повторяла слово «актриса», и, несмотря на это, даже после нескольких часов наблюдения Детектор Лжи не мог бы с уверенностью сказать, была ли она актрисой, или только хотела ею стать, или просто притворялась ею.

В своей исповедальной лихорадке она иногда словно приподнимала край вуали, но если кто-то вдруг начинал слушать слишком внимательно, она пугалась, снова брала в руку гигантскую губку и стирала все только что сказанное категорическим отрицанием, словно это смущение само по себе было для нее защитной мантией.

Сначала она зазывала, заманивала в свой мир, а потом перекрывала все проходы, смазывала все образы, как бы для того, чтобы помешать расследованию.

Она замолчала только тогда, когда, словно последняя угроза, словно самый злейший ее враг, в дверях бара появился рассвет. Она поплотнее закуталась в плащ. Она не могла адресовать свой лихорадочный бред рассвету. Сердито взглянув на занимающуюся зарю, она вышла из бара.

Детектор Лжи пошел за ней следом.

Сабина еще не успела проснуться, ко ее темные глаза полыхнули жестким блеском драгоценных камней, пробивающимся сквозь щелочку приоткрытых век, чистым сиянием темно-зеленого берилла, еще не согретого ее лихорадочностью.

И тут она мгновенно пробудилась, словно все время была начеку.

Это было не медленным пробуждением человека беззаботного, вверяющего себя новому дню. Как только свет или звук дошли до ее сознания, она сразу почувствовала разлитую в воздухе опасность и села в постели, чтобы нападение не застало ее врасплох.

Ее лицо сразу стало напряженным, совсем некрасивым. Состояние тревоги, лишавшее энергии ее тело, одновременно придавало ее лицу дрожащую, колеблющуюся размытость, подобную несфокусированному изображению. И в этой размытости не было красоты.

С началом нового дня ей нужно было сфокусировать изображение, совместить тело и мозг. Это давалось ей с трудом, как будто после ночного растворения и рассеивания своего «Я» ей было трудно себя собрать. Она была как актриса, которая должна «сделать себе лицо», подготовиться к встрече с новым днем.

Угольный карандаш был нужен ей не только для подкрашивания светлых бровей, но и для уравновешивания беспорядочной асимметрии. Макияж и пудра были нужны не просто для того, чтобы кожа казалась фарфоровой, не для сокрытия обычных неровных припухлостей после сна, но чтобы разгладить глубокие морщины, вызванные ночными кошмарами, убрать изъяны и шероховатость щек, стереть следы противоречий и конфликтов, нарушающих ясность черт лица, чистоту его форм.