Страница 30 из 57
— Нет, Джей, ты сделал из меня женщину. А Сабина хотела вернуть в состояние полуженщины, сделать такой, какой я была до встречи с тобой.
— Даже если между нами нет любви, — сказал Джей, — мы можем быть друзьями. А с Сабиной это абсолютно невозможно. Мне ненавистны ее заморочки.
— Зато интересны. Они действуют на тебя как наркотики. Я не могла дать тебе ничего подобного, всегда предлагала что-то слишком обыденное. Я — не наркотик.
Лилиана смотрела на светло-серые волосы на его затылке и понимала, что сможет оставаться рядом с ним даже тогда, когда он полон страсти к Сабине. Но была убеждена в том, что в конце концов тело Сабины восторжествует. Оба были жестокими и лучше подходили друг другу. Но что станется с тем нежным Джеем, которого она знала?
Она сказала:
— Я должна ехать к детям. Адель больна.
— Все, что ты делаешь, правильно. Впервые я вижу в этом некую красоту.
Полет продолжался в наступившей ночи. Временами самолет трясло как бы от слишком долгих усилий, затраченных на набор высоты. Джей был озабочен тем, чтобы быть любовником всего мира, давать имена всему, что есть в мире, ласкать его своими короткими и грубыми руками, присваивать и исследовать. А Джуну интересовали лишь долготы, широты и высоты, на которых пребывают люди по отношению друг к другу.
В какой-то момент Лилиана решила, что за бортом самолета гроза. Зажглась надпись, велевшая пристегнуть ремни. Пассажиры спали, уверенные в том, что, пристегнутые к креслам, приземлятся благополучно. Лилиана отодвинула шторку и сквозь стекло иллюминатора устремила взгляд на небо, в чьей бескрайности исчезают все наши печали. Она смотрела на луну, словно устанавливая с ней связь, словно уверяя ее в том, что земные бури ей не страшны. Чем пристальнее Лилиана вглядывалась в луну, тем более ровно, как ей казалось, летел самолет.
В тот год внимание всего мира было приковано к Луне. «Первым исследуемым объектом Солнечной системы, вне всякого сомнения, будет Луна». Но как мало мы знаем о людях, думала Лилиана. Все телескопы нацелены на отдаленные планеты. Никто не хочет обратить зрение внутрь самого себя.
То, что она видела в Ларри на протяжении их замужества, было лишь тем, что он позволял ей видеть, — гигантскими крыльями альбатроса, крыльями доброты. Она не способна была видеть ничего выше или ниже его крыльев. Ларри предлагал ей свою доброту. Он никогда не говорил: «Я хочу, я люблю, я возьму», но всегда: «Что ты хочешь? Что тебе нравится?» Он сознательно препятствовал ее попыткам заглянуть в его душу.
«Луна — ближайший сосед Земли».
Они спали рядом, бок о бок. Ночью и на рассвете тело Ларри было здесь. Она чувствовала его тепло. В голосе Ларри была ласка, в симпатии — тропический бальзам, в доброте — Вселенная. Его внимательность ослепляла. Если у него была другая жизнь, другие «Я», то он был похож на планету, обращенную к Лилиане одной стороной.
«Ракета, которой понадобилось бы несколько месяцев для того, чтобы достичь одной из больших планет, сможет добраться до Луны за один-два дня».
«Автоматической станции, оказавшейся на Луне, гораздо легче осуществлять связь с Землей, чем такой же станции на Марсе или Венере». Не нужно было кружить вокруг Ларри, не нужно было уезжать в Париж, в Мексику. Наконец-то она стала приемником для посылаемых Ларри сигналов!
«Исследователям, поглощенным замечательными достижениями современной астрономии и физики, Луна казалась мертвым, неподвижным и не знающим изменений миром».
Но ведь это только потому, что она не заглянула под маску. Слишком плотным кольцом окружала Ларри его собственная доброта, безличная, почти анонимная. Он присутствовал только тогда, когда был востребован, а востребован бывал только бедой. Конечно, в восприятии Лилианы закрепился искаженный образ, но эту маску предложил ей сам Ларри.
«Луна — космическая скрижаль. На ее поверхности сохранились записи о древних событиях, и потому она хранит ключ ко всей Солнечной системе».
Ключ к ее браку? Ларри достиг неподвижности.
А Лилиана была создана «из воздуха и воды, которые обеспечивают на Земле жизнь, постепенно размывающую ее поверхность. Процессы, происходящие внутри Земли, заставляют подниматься горные цепи и разрушают их силами эрозии. Эти циклы созидания и эрозии от одной эпохи к другой и дают портрет прошлого Земли». Таков был портрет внутренних метаний Лилианы, выраженный на астрономическом языке! Картина того, как Ларри цепляется за прошлое, картина их совместной жизни.
«Луна не имеет ни атмосферы, ни океанов и никогда не размывается водой и ветром. Более того, круговые образования на поверхности Луны, определяющие ее топографию, свидетельствуют о том, что ее кора не подвергалась тем жестоким изменениям, которые происходят в процессе образования гор на Земле».
Ларри хотел подарить Лилиане нетронутую и открытую для исследований поверхность. Но ее ровность была такой же маской, как и театральные переодевания Сабины. «Что ты чувствуешь? Где ты? Разделишь ли мои порывы? Мою дружбу?»
Что именно отбросило Ларри из гущи жизни на позицию наблюдателя, находящегося так далеко от Земли? Что заставило его окружить себя атмосферой безличности, которой невозможно дышать, что заставило исчезнуть из собственного тела? Наверное, те несколько эпизодов, о которых ей было известно, но которые она никогда не сопоставляла Сейчас она впервые высаживается на новую планету под названием Ларри. «Каждая планета в момент своего рождения является холодной». Его мать не хотела, чтобы Ларри родился. Это было первым отрицанием. Он явился без приглашения любви, отвергнутый отцом.
«Холодное рождение не исключает последующего нагревания и плавления планетных тел под воздействием находящихся в них радиоактивных веществ».
Ребенок, испытавший «холодное рождение», искал тепла и убегал из дома к хижинам негров, живших неподалеку и работавших на его отца. Отец служил в американской компании, которая занималась бурением нефтяных скважин в Бразилии.
У матери были выцветшие голубые глаза, она носила белые платья с оборками, удушающие, закрывающие шею и руки, испещренные тысячами плотных, наползающих друг на друга, контролирующих каждый дюйм стежков, как будто в страхе перед тем, что материальный мир может всколыхнуться, развалиться или улететь прочь.
Отец верил в упорный труд, не допускающий ни праздности, ни мечтания. Казалось, он следил за ходом Вселенной, то и дело вытаскивая из кармана часы, как судья у беговой дорожки. Мать была охвачена страхами. Всякое удовольствие казалось ей опасностью. Плаваешь — можно утонуть, занимаешься пиротехникой — можно оторвать палец, охотишься на светлячков — можно разъярить гремучую змею, общаешься с аборигенами — можно превратиться в дикаря.
Хижины негров влекли Ларри теплотой голосов, жестов, пищи. Ему нравилась их нагота, их мягкий смех. Дома казались ему гнездами радостной плотской близости. Ласки расточались здесь очень щедро, все довольно мурлыкали, ворковали словно голуби. Насилие врывалось и исчезало, как тропический ливень, не оставляя за собой следов. (Дома любая ссора сопровождалась неделями молчания и обид.) Так Ларри впервые сблизился с людьми. Он сбросил слишком тесные одежды. Няня-негритянка, заменившая ему мать, умилялась его белой коже. Ее цветастое ситцевое платье пахло пряностями, она двигалась легко, словно пушинка. Когда няня бывала в хорошем настроении, ее тело колыхалось от смеха Белье на веревках раздувалось, как паруса, и казалось живее, чем радуга.
Но и она его предала.
Ларри играл с голыми черными ребятишками. Искупавшись во всех запретных речках и лагунах, они открыто восхищались друг другом и полушутя друг друга ласкали. Как-то дома Ларри решил повторить эти игры со своим младшим братом, но не во время купания на природе, где все происходило среди растений, травы, тростника, а в ванной. Ларри думал, что изучение тела пройдет здесь так же весело, как на берегу реки. Его младший брат был очень изящным, у него были тонкие волосы и нежная, как у девочки, кожа. С наслаждением сравнивали они оттенки кожи, ширину грудной клетки, длину и силу ног. Это научно-эротическое исследование не ускользнуло от глаза няни, подсматривавшей за ними через окошко. На природе она лишь смеялась над тем, о чем сейчас не преминула сообщить родителям, словно полицейский на границе некой запретной зоны.