Страница 19 из 95
Я послал телеграмму в Нефрит своему лучшему другу Фентону, в которой просил его выяснить относительно ингредиентов для Северуса и сообщал, что я записал таксономический номер кролика. Но поскольку я не видел кролика, а тем более его штрихкод, пришлось изворачиваться. Первые двенадцать цифр для млекопитающих были такими же, как у нас, но вот дальше возникали проблемы. Я поставил «13» для обозначения отряда, поскольку между грызунами и ежами существовал пробел в коде, потом «2» для рода и «7» для вида. Оставшееся я заполнил произвольными цифрами, не забыв поставить в конце F — femina, то есть самка: даже Фентон знал, что кролик на самом деле был крольчихой. Я нервничал, так как писал откровенную ложь, — но кто об этом узнает? А деньги, которые они мне дали, я уже потратил. Телеграммы в стихах на адрес Констанс я посылать не стал, решив сочинить что-нибудь хоть отчасти приемлемое. Констанс привыкла получать поэтические послания и от меня, и от Роджера Каштана, и планка была задрана достаточно высоко: как я, так и Роджер, не будучи сильны в рифмовании, платили за стихи другим людям.
Когда мы покинули почту, Томмо стал расспрашивать меня о моем житье-бытье. Я рассказал о стычке с Берти Маджентой, о переписи стульев и о Нефрите.
— Есть у нас уклон в сторону зеленых, это правда, но в общем все неплохо: заплесневелые с нами почти не разговаривают.
— А к сети город подключен?
Я кивнул.
— Набор из трех цветов, давление двадцать шесть фунтов. Можно получать большинство оттенков в пределах гаммы. Шестидесятипроцентные насыщенность и яркость.
Томмо тихо присвистнул.
— Вот бы и нам так!
— Восточный Кармин выглядит совсем неплохо, — осмелился заметить я, когда мы снова пошли по площади с ее чисто вымытыми черепицами крыш, мимо центрального фонарного столба и статуи Нашего Мэнселла вдвое больше натуральной величины. Мэнселл покровительственно смотрел на нас, тяжелые брови были навсегда сдвинуты в попытке обдумать какую-то глубокую мысль. — По крайней мере, вы не полностью обесцвечены.
Мы остановились перед ратушей, окрашенной в спокойно-зеленый цвет. Истертые каменные ступени вели на террасу, где шесть каннелированных колонн поддерживали плоский треугольный фронтон высоко над площадью. В поле песчаникового фронтона был вырезан девиз Коллектива: «Разъединенные, мы все же вместе». По обеим сторонам от массивных, в два человеческих роста, дверей висели выцветшие деревянные доски ушедших с именами горожан, чем-либо прославившихся: «ТРЭЙСИ ПЕРСИК, ДОБРАЯ, ЗАБОТЛИВАЯ, УШЕДШАЯ ТАК РАНО — 23 ДЕКАБРЯ 00207», или «ОЛИВ ОЛИВО, УМЕВШАЯ ЖОНГЛИРОВАТЬ ШЕСТЬЮ ДЫНЯМИ, ЕДУЧИ НА ВЕЛОСИПЕДЕ, — 12 АВГУСТА 00450». Было здесь и имя Робина Охристого, выведенное свежей краской: «РОБИН ОХРИСТЫЙ, ПРЕКРАСНЫЙ ЦВЕТОПОДБОРЩИК, ДЕРЖАВШИЙ ПЛЕСЕНЬ НА РАССТОЯНИИ И ЗАЩИЩАВШИЙ ВСЕХ И КАЖДОГО, — 16 ИЮНЯ 00496». Имена располагались согласно ценности их обладателей — крайней, высокой, повышенной, умеренной, которая порой устанавливалась необычным способом: жителей просили подать записочки с характеристикой кандидата.
— Хорошо, что они покрасили ратушу, — заметил Томмо. — Этот идиотский громоуловитель высосал все деньги. Если бы не он, ратушей занялись бы уже давно. Ну а о подключении к сети можно забыть.
— Неужели? Я слышал, что во Внешних пределах еще можно найти много старых вещей.
— Ну да, — едко отозвался Томмо. — Улицы у нас вымощены золотыми кирпичами, сам видишь. Извини, но это полная фигня. Прежние жили в основном на юге. А здесь куча мест, где, по-моему, их нога даже не ступала. И потом, в наших краях все давно закончилось.
Это становилось проблемой почти везде. Синтетические краски распределялись под строгим контролем Национального цветового совета, и чтобы получить их, существовал лишь один способ: собрать цветной мусор для последующей переработки. Из тонны цветного хлама будто бы получали галлон общевидного пигмента: достаточно для яркой окраски трехсот роз в течение полугода или бледной — в течение года. Кое-где жители все светлое время суток посвящали сбору цветного хлама, даже в ущерб производству еды. Цвет — и проистекающие из него увеселения — был всем.
— Но линолеумная фабрика ведь должна приносить баллы? — спросил я.
— Линолеум сейчас продается за десятую часть той цены, что была двести лет назад. Городской совет просил Главную контору о разрешении либо уменьшить выпуск, либо использовать линолеум вместо черепицы. По правде говоря, он очень износостойкий, даже слишком.
— Да, я слышал.
Все это время мы продолжали глазеть на спокойно-оливковые стены ратуши.
— Думаешь, они вправду зеленые? — спросил Томмо.
— Понятия не имею, — ответил я.
Никто не мог объяснить, как получается, что мы видим общевидный, а не настоящий зеленый. В конце концов, цвет существует лишь в нашем сознании: это ощущение, как звуки хорового пения с закрытым ртом в «Мадам Баттерфляй» или запах жимолости. Я знал, как выглядит красный цвет, но вряд ли смог бы объяснить, что это такое.
Мы уже довольно долго разглядывали ратушу и решили наконец пойти прочь, чтобы не нарваться на префекта или инспектора.
— А твоя семья давно здесь живет? — поинтересовался я.
— Я переехал сюда только год назад. Мои родственники происходят из боковой ветви Киноварных. Мы торговцы. И неплохие. Наш магазинчик был самым прибыльным в Восточном Красном секторе.
— Так почему же ты переехал?
— Обдоз.
— Ты схватил обдоз? Как?
— Да нет же — ОБДОЗ. «Один берешь, другой отдаем задаром». Кажется, Совету не понравились мои слишком агрессивные маркетинговые приемы. И «бесплатный чайник каждое утро всю неделю» тоже не пошло, к сожалению.
— Надо было обозначить их как стандартную переменную. — Я старался показаться осведомленным, хотя о стандартных переменных только что узнал от Трэвиса.
— Теперь-то я знаю.
Я нахмурился.
— А в чем смысл отдавать другую задаром? Почему просто не предложить вещь за полцены?
— А ты бы что предпочел? За бесплатно или за полцены?
— Это одно и то же.
— Одно, да не одно, — с улыбкой ответил Томмо. — Продать товар — это целая наука. Совет постановил, что я проявил неуважение к правилам, используя тайное знание. Меня приговорили к штрафу в тридцать баллов и отправили сюда — изучать миграции жуков-флунов.
— Де Мальва забрал у тебя обратный билет?
— Нет. Я его потерял — наверняка на ярмарке увеселений, третьей по счету. Я пытался купить билет, но ничего не вышло. Баллов у меня намного меньше ноля.
Я нахмурился. В любом другом месте отрицательный баланс баллов считался делом постыдным. А Томмо, казалось, с гордостью воспринимал перспективу неизбежной перезагрузки.
— Перезагрузка тебя не тревожит?
— А должна?
— Конечно.
Он хлопнул меня по плечу.
— Слишком много ты беспокоишься, Эдди. До понедельника я что-нибудь придумаю.
В воскресенье его, как и Джейн, ждал тест Исихары. В Нефрите тест проходили на восемь недель позже. Но раз уж мы говорили так откровенно, я решил задать нескромный вопрос:
— А сколько у тебя отрицательных баллов?
— Думаю около сотни, — рассмеялся Томмо, — но де Мальва пообещал мне пять, если я проведу тебя по городу и не буду втягивать в свои проделки.
— Рад слышать.
— Да брось ты. Проделки у меня что надо. Не продашь ли свой билет?
— А на что ты его собираешься купить?
— Понимаешь, у меня только с книгой баллов проблема. Наличка — совсем другое дело.
Итак, он торговал на бежевом рынке. Но если его наличные баллы приобретены незаконно, это не поможет ему избежать перезагрузки. Он может быть богаче самого Джозайи Марены, но это не имеет значения. Отправляясь на перезагрузку, ты не мог брать с собой наличных, как и все остальное — кроме ложки. Обычно брали ложку получше, а иногда две. Говорили, что исправительные педагоги выменивали их на разные послабления.
— Я не мог бы, даже если бы хотел. Мой билет на хранении у де Мальвы.