Страница 84 из 88
Скелет старательно ощупал лоб.
– И правда горит. Заболел, что ли?
В степи свистело и завывало, точно стая волков окружила дом. В сумерках молнии были особенно впечатляющи, разливая в темно-сером воздухе бледно-желтую, водянистую акварель. Ветер бросал в окно горсти пыли и тут же уносил ее прочь.
Свет в доме не горел, его некому было включить. Аглая сидела на полу в углу кухни и смотрела на пыльную бурю. Она ждала, когда кто-нибудь придет, но никто не появлялся уже двое с половиной суток. У нее была вода из крана и батон хлеба, от которого осталась половина. Время от времени сюда наведывалась степная крыса и шарила глазками. Ее целью был хлеб, но Аглая тщательно охраняла свое продовольствие, а когда засыпала, то засовывала батон за пазуху. Крыса все равно была довольна, ей доставались крошки, а иногда щедрые кусочки. Аглая подкармливала крыску, чтобы хоть с кем-то общаться и делиться грустью.
Может быть, здесь имелась и другая еда, но девушка не могла до нее добраться. Нога была прикована наручником к водопроводной трубе.
Среди грома и свиста бури вдруг почудились посторонние звуки. Аглая приложила ладонь к полу и замерла. Кто-то колотил в двери дома, пытаясь сломать их. Девушка улыбнулась и стала ждать.
В одной из комнат раздался звон стекла. По времени, которое понадобилось пришельцу для проникновения через окно в дом, она определила, что этот человек не слишком проворен.
Аглая очень удивилась, когда перед ней возник дед Филимон с двустволкой в руках. Вид у него был воинствующий и страшный: глаза сверкали, борода стояла вперед торчком, с ног до головы его покрывал слой пыли.
Дед упер ружье прикладом в пол и сказал укоризненно:
– Ох и задала ты мне, девица, суету сует. Федька-то где?
Аглая смущенно улыбнулась.
– Здесь его нет. Никого нет.
– Как это нет? – рассердился дед и пристукнул ружьем об пол. – Куды ж он запропастился? Ушел как есть третьего дня, с кинднепингами твоими разбираться. Покрошу, говорит, в капусту. И рожу такую сделал – лютую.
Дед пододвинул табуретку и сел, ружье приткнул между колен. Пригорюнился. Аглая опустила голову и опять загрустила.
– Ну чего молчишь? – спросил дед чуть погодя. – Чего думаешь-то?
– Я не думаю, – ответила Аглая, – я молюсь.
– Эх, девка, – вздохнул дед Филимон. – Страшно небось тебе было?
– С молитвой не страшно.
– Ну-ну, ври.
Дед помолчал и снова заволновался:
– А с Федькой-то чего ж? Где его носит, а?.. Э, да у тебя водопад на щеках.
Аглая хлюпнула носом.
– Ты мне тут… того… не разводи слякоть, – строгим и одновременно дрожащим голосом сказал дед. – Этого я терпеть никак не могу. Придет Федька, слышь? Придет. Никуда не денется. Вот тоже вздумала – внука моего оплакивать. Не разрешаю я тебе. Понятно?
– Понятно, дедушка.
Аглая насухо вытерла слезы.
– Вот то-то. Сиди и жди.
– Дедушка Филимон, сними с меня эту железку, невмоготу больше.
– И не подумаю. – Дед решительно покрутил головой. – Пускай тебя Федька спасает. Как энтот… герой-любовник. Так от веку заведено, понимать должна. А то что ж это получится, если тебя старый хрыч освобождать будет?
Аглая улыбнулась печально.
– Я тебя, дедушка, расцелую, вот что получится.
– Дудки, – насупился дед. – Федьку лучше целуй. Он по тебе давно мается. И куды твои глаза, девка, глядят? На луну, что ли?
– Только не уходи, дедушка, – попросила Аглая.
– Вестимо не уйду. Постерегу тут тебя. А то мало ль чего. Буря вон как разгулялась.
В окна теперь рвался не ветер – казалось, внутрь пытается попасть темное многолапое чудовище. Оно скрежетало зубами, царапало когтями по стенам и стеклам и ругалось на своем зверином языке. От его потуг дрожал весь дом.
– Будто демоны воют, – сказала Аглая и запоздало удивилась: – Как же ты дошел сюда, дедушка?
– Да как… ногами дошел.
– Ты, дедушка Филимон, тоже герой. Хоть и не любовник.
– Ну, – сконфузился дед, – это как поглядеть. Может, и тряхнул бы молодостью…
– А как ты узнал, что я здесь?
– А слово такое – дедукция – слыхала? Нам, дедам, без энтой дедукции никак. Это такая штука… страсть какая нужная. Вот моя дедукция мозгами раскинула и пошла людей спрашивать. Не видали ль чего, не слыхали ль. А они и говорят: видали, мол, драндулет чудной, все колесил тут, будто вынюхивал, в степь ездил. Тут я и сам припомнил: точно, был такой, у дома моего тоже наезжал. А в степи у нас какие примечательности, окромя верблюдов? То-то и оно.
Аглая отломила от зачерствевшего батона кусок и стала задумчиво жевать. В дверь просунула шевелящийся нос степная крыса, зыркнула на пыльное чучело с ружьем, презрела его и пошла подбирать крошки.
Федор торопился. Гнал машину на предельной для гор скорости, с риском угробить ее на очередном бугре или сыграть в сальто на подъеме. Нервы натянулись так, что на них можно было сыграть скрипичный концерт до-минор. Федору даже казалось, что он слышит тихое неприятное поскрипывание внутри себя. «Это скрипит моя несмазанная, запущенная душа», – подумал он и снова вспомнил Аглаино предупреждение: горы не любят долгов на совести. До какой степени это правда, он увидел утром, когда случился обвал. Теперь ему было тревожно, чудилась некая незавершенность утреннего события.
После чудовищной переправы по иссохшему каменистому Ильдугему стало совсем темно. Федор включил передние огни и решил ехать всю ночь. Справив малую потребность, он сел за руль, но не успел нажать на газ. Через лобовое стекло он увидел белое лицо и расширенные глаза, наставленные на него. Ёкнувшее сердце обвалилось в район чуть повыше пяток. Если это был испуг, то пополам с оторопью. Но в голове тут же шевельнулась надрывная мыслишка: «Панночка померла». Федора начал разбирать совершенно неуместный хохот.
Девка в плаще уперлась руками в капот и, перебирая ими, двинулась к дверце водителя. Уняв смех глубоким вдохом и долгим выдохом, Федор вышел из машины.
– Ну что ж, настало время познакомиться, – произнес он и сам удивился тому, с какой легкостью начал нести чушь. «Наверное, это оттого, что у меня дрожат коленки», – подумал он.
Горная девка не спешила отвечать и вообще как будто не собиралась заводить разговор даже из приличий.
Неприличность ситуации первым ощутил Федор. Впрочем, что ощущала его визави, определить было трудно. Ему вдруг стало совершенно ясно, что под плащом у ночного явления совершенно ничего нет, кроме тугого белого тела, и собственная плоть отозвалась на это понимание самым непосредственным образом. Федор сглотнул и невольно отступил. Девка подняла руку к шее и потянула шнурок завязки.
Плащ упал к ее ногам, как полотно на открытии памятника. Только теперь Федор осознал, что испуган по-настоящему. Девка шла к нему, но он не мог сделать больше ни шага. Ноги превратились в студень и при любом движении могли уронить его.
В горящих, как у животного, девкиных глазах он увидел злобу. Она подошла ближе, от нее исходил душный жар. Вдруг она взмахнула рукой, и Федор, вскрикнув, схватился за лицо. Ему показалось, она полоснула его острыми когтями. Глаза пронзила страшная боль и молнией воткнулась в мозг.
Федор упал и с криком покатился по земле. Что-то теплое текло по ладоням. Его захолонул ужас, и, сквозь собственные вопли, до него едва дошел низкий девкин голос:
– Помни обо мне. Всегда помни о моем народе. Теперь ты не забудешь о нас.
Сознание Федора помутилось, он погрузился в совершенное небытие, а когда выбрался из него, то боли уже не было.
Он провел рукой по глазам – они оказались невредимы. Он тут же открыл их.
Увиденное произвело на него не меньшее впечатление, чем прибытие поезда на зрителей первого парижского синематографа.
Вокруг, насколько здраво он мог судить, воздвигла тяжеловесные пространства огромная пещера. Потолок, со сплошной выделкой бело-рыжих сталактитов, был виден едва-едва, ажурно-бугристые стены мерцали зеленоватым сиянием, словно облепленные мириадами светлячков.