Царь-гора

– Кто же? – без особого интереса спросил Шергин.

– Я.

Бернгарт снова взялся за трубку и с видимым удовольствием выпустил несколько сизых колец дыма.

– Понимаю. Да, – сказал Шергин, решив, что перед ним сумасшедший. – На определенном уровне так все и начинает представляться.

– О, я вижу, ты штудировал философские труды. Кто бы мог подумать – ведь ты производил впечатление ограниченного служаки. Но Шопенгауэр так и не приблизился к пониманию. Ему не хватило смелости. Мир как воля и представление… Весь вопрос в том, чьи это воля и представление. Не думаешь же ты, что все эти Бронштейны и Ленины исполняют свою волю и наделены такойсилой представления?

– Я, безусловно, далек от того, чтобы так думать. Как раз сегодня ночью… или вчера?.. у меня был разговор на эту тему.

– Интересно знать с кем.

– Так, с одним священником.

– Попы! – пренебрежительно бросил Бернгарт. – Вот курьезное племя. Какие поумнее как будто и мыслят верно, да все не в ту степь… А что, не говорил ли этот поп обо мне?

– Не говорил. Но кое-что попросил передать.

Шергин ощупал карманы и извлек золотую пирамидку.

– Ваше, полагаю, имущество.

Догадка оказалась верной.

– Ах это. Разумеется, мое. Оно идет и красным и белым для поддержания священного огня войны. Всюду нужны люди, выражающие определенный образ мыслей и действий. Особенно в белых армиях, где еще много болванов играют в благородство и рыцарство. Достаточно много, чтобы слишком быстро проиграть эту войну.

– Примеряете на себе роль антихриста, Бернгарт? Вы похожи на комедианта. Для чего вам все это? Бросьте и пойдите в монастырь на покаяние.

– Покаяние? – Бернгарт театрально громко расхохотался. – Оно для безмозглых старух. Новое вино не вливают в старые мехи. Это очищение. Большевики смели всю жирную либеральную мразь во главе с проституткой Керенским. Это очищение в крови! – От яростного восторга глаза его стали круглыми, сильно выкатились из орбит и налились красным.

– Да, очищение, – мрачно согласился Шергин.

– Я чувствую твой страх, – продолжал Бернгарт, пристально глядя на него, словно магнетизировал. – Правильно, бойся. Я создам мировую империю. В ней будет все по-другому. Все. Ничего человеческого. Эта тварь – человек – или обретет суть или исчезнет.

– Какую суть? – вяло спросил Шергин, ощущая усилившуюся дурноту. Голос Бернграта проникал в череп сверху, будто по голове били молотом.

– Долго объяснять. Да ты не поймешь. Для этого надо перестать выворачивать душу перед попами. В конце концов это унизительно и нелепо. Попы не могут дать суть. Она дается другими.

– Я догадываюсь кем.

Бернгарт швырнул ему бумажный прямоугольник.

– Теми, кому я несу это.

Шергин увидел у себя в руке рисованную открытку дореволюционных времен. На ней был изображен раввин, держащий в одной руке обезглавленного жертвенного петуха, в другой нож. Рядом лежала отрезанная у петуха голова государя Николая Александровича в императорской короне. «Да будет это моим выкупом…» – прочитал Шергин и в омерзении выронил открытку, машинально вытер руку о шинель.

– Кровь его на нас и детях наших, – замогильным магнетическим голосом произнес Бернгарт. Затем снова расхохотался. – Да полно. Ты бледен как смерть. Поговорим о насущных делах.

– Забавно, – выдавил Шергин.

– Что забавно?

– Вспомнилась одна встреча. В Забайкалье, в августе прошлого года… Тоже, кстати, Роман Федорович. Фамилия еще такая… гремучая. Унгерн фон… Не помню. И тоже мечтает об империи. Поскромнее, правда, от Желтого до Белого моря. Бредит восстановленной монгольской державой. Монархист ярый, но при том ламаист, что само по себе бессмыслица. Хотя по рождению лютеранин. А вы, Бернгарт, еще не приняли ламаизм?

– Все религии – искажения древней истины.

– И что вас всех так тянет на этот панмонголизм, – будто не слыша его, говорил Шергин. – Дикая азиатчина, язычество непролазное, копыто дьявола четче некуда, интеллект, философия – одно изуверство. Культура бессмысленности, разрушения смыслов. Большевизм родился не в Европе, хотя и она приложила руку, а в Азии. Орда – это правильное название, точное. Европа использовала большевиков как кувалду для России. Но и сама скоро испугается этой кувалды… А впрочем, я не сомневаюсь, что этот Унгерн плохо кончит. Что-то такое у него в лице… обреченное.

Он замолчал, поднял голову и посмотрел на Бернгарта. Тот сидел, полуотворотившись, и тоже безмолвствовал. Снаружи слышалось приглушенное войлоком юрты цоканье копыт и отдаленные клики туземцев.

– Роман Федорович… фон… – сам с собой заговорил Бернгарт. – Карикатура… запасной вариант?.. Но у меня тоже нет сомнений, что этот «фон» плохо кончит.

Он повернулся.

– Я дал тебе шанс и жду ответа.

– Я хочу уйти, – сказал Шергин.

Бернгарт помолчал.

– Дурак был, дураком и остался. Куда ты уйдешь?

– В Монголию. Или Китай.

– Помнишь, что я говорил тебе? Будешь зарабатывать извозчиком и сдохнешь нищим на завшивленном одре.

– Меня это не остановит.

– Тебя? А твои оборванцы-офицеры? Солдатня?

– Они уйдут со мной. – После нескольких секунд раздумья он добавил: – Я обещаю. Слово русского офицера.

– Слово русского офицера мне никогда не казалось хорошей гарантией. Но тебе я верю. А если не сможешь ты, твое обещание выполню я. Если кто-то из них останется здесь, они уйдут… путем всякой плоти, как говаривали в старину.

– Я могу идти?

– Разве тебя кто-то держит?

Шергин не спеша поднялся. Спешить было невозможно – всякое резкое движение отзывалось в голове боем молотков. Так же неторопливо он вышел из юрты, огляделся.

Над горами поднимался рыже-пепельный рассвет. Вокруг была голая степь с редким прошлогодним сухостоем. Поблизости от нескольких юрт паслись десятка два стреноженных лошадей, за ними приглядывал калмык. Еще трое туземцев стояли в карауле. Слышался храп, фырканье коней и бормотанье птицы, прячущейся в сухой траве.

Шергин пошел на восток, приблизительно определив направление. Было очень холодно, но мороз быстро прояснил голову, и ему стало легче.

Скоро его догнал верховой калмык. В поводу он вел запасного коня.

– Алтан-хан приказал дать тебе коня и показать дорогу, – на ломаном русском сказал туземец.

Шергин сел на лошадь. Калмык поскакал впереди, забрав немного в сторону.

Рассвет из рыжего сделался янтарно-палевым, и воздух над степью словно заболел желтухой.

Когда до Усть-Чегеня оставалось не больше километра, калмык отстал. На околице деревни перед полковником выскочил солдат с винтовкой наготове и застыл изумленный.

– Ва… вашеско… – начал он заикаться.

– Пшел прочь, – крикнул Шергин, вдруг разозлившись на то, что никто, кажется, не заметил ночного исчезновения командира полка.

Недотеп-часовых, разумеется, следовало примерно наказать. В другое время и в другом месте он скорее всего велел бы расстрелять каждого третьего из них. Но теперь было не до того.

Он поскакал по деревенской улице, поднимая длинный хвост пыли и переполох среди псов и петухов. Совместными усилиями те устроили такой концерт, что в движение пришла вся деревня. Из халуп выбегали заспанные офицеры, натягивая на ходу сапоги и хватаясь за оружие. В окна просовывались розовые лица баб с перепуганными глазами, некоторые на всякий случай принимались визжать, другие, унимая собак, составили им аккомпанемент.

Шергин остановил коня возле церкви, спрыгнул, постоял, перекрестился на деревянную маковку, потом сел на крыльце и стал ждать. Лошадь, обнаружив источник прокорма, принялась щипать молодую траву.

В скором времени перед ним собралось с полдюжины офицеров. Шергин, не поднимая взгляда, чертил палкой в песке фигуры.

Вслед за офицерами прибежал Васька и бесцеремонно заблажил:

– Вашскородь, да где ж вы ночью-то все бродите, не спите, а я уж все глаза проглядел, рази ж дело это – до свету шататься…

– Поди вон, – сказал Шергин, негромко, но таким голосом, что Васька осекся и спрятался за спины офицеров.