Дикие пчелы

У Устина защемило под сердцем. Прищурился, в упор спросил:

– Ты можешь сказать мне правду, баба Катя?

– Ха, правду. Об ней спроси у небеси. Аминь. – Отвернулась, смахнула слезу с глаз, зашептала молитву. – Заходи под вечер.

Завела баба Катя Устина в лазарет и все как есть рассказала. Потемнел Устин, враз осунулся, тугие желваки заходили на скулах.

– Сгинула Груня, завтра суд, а потом каторга…

Под копытами захрустел ледок. Кто-то шибко проскакал по улице, стук копыт затих за поскотиной. Ночь. В сопках тоскливо выл волк, выплакивая свою тоску звездам. Вот волк выскочил на тракт, темной глыбой застыл на пути всадника. Но всадник даже не снял винтовки с плеча. Черный волк прыгнул на обочину и скрылся в кустах. И когда Устин отъехал с версту, вдруг остановился, прошептал:

– А ведь это был Черный Дьявол, – тронул коня и поскакал через сопки в ночь.

Игреньку оставил в Яковлевке, в Спасск уехал на почтовой тройке.

Бросился в уездный суд, но дорогу преградил полицейский. Устин сунул ему в потную руку золотую пятерку, вошел в зал. Выступал его отец. И то, что он говорил, Устин не сразу смог осмыслить: он видел только спину Груни, которая сидела на скамье с низко опущенной головой и даже не отрицала того, что говорил Степан Бережнов. А говорил он страшное, будто бы Безродная, она же Макова, украла у него деньги, убила своего мужа Безродного, пыталась увести за собой его сына Устина. Закачались судьи за высоким столом, люди, что сидели в зале, поплыл пол из-под ног, завертелся каруселью потолок. В глазах потемнело.

– Он все врет! Врет! Хоть он и мой отец, но все врет! – дико закричал Устин. Увидел, как к нему повернулась Груня, в ее глазах вспыхнула радость, она схватилась за грудь, замерла.

Устин бросился на отца, ударом в челюсть сбил с ног. К Устину метнулись полицейские. Одного он сбил кулаком, затем схватил скамейку и начал ею волтузить всех, кто под руку попадет, а попал под руку дядя Фотей, ему удар пришелся по спине; полетели Алексей Сонин, Исак Лагутин. Но на Устина прыгнул дядя Евсей, выбил из рук скамейку. И тут на Устина навалились, били, пинали, топтали, а потом куда-то понесли. Будто сквозь толстую стену, слышал он крик Груни, рев толпы, стук судейского молотка. Потом стало легко и тихо…

Удары сердца больно отдавались в голову. Болело все тело. Хотел крикнуть, позвать на помощь, но пропал голос. Открыл глаза. Веки тяжелые, в глазах тьма. Но вот сквозь эту тьму он увидел раскрашенный кубиками потолок. Услышал чьи-то торопливые шаги. Уж не Груня ли спешит ему на помощь? Нет, не Груня, над ним склонилась мать: губы сурово поджаты, в глазах плескалась злоба, она прошипела:

– Одыбался, щенок. Скажи спаси Христос нашей бабе Кате, вдругорядь из могилы вытаскивает. Супротив всех пошел. Погнался за сарафаном мирской бабы. Блудник! Знай я такое, то в утробе бы своей задушила. Отца бунтуешь сколько лет?

– За что? – прошептал Устин опухшими губами.

– Знать, не каешься? Аль забыл, что отца ударил, супротив нашей братии бунт поднял? Забыл? Вот оклемаешься, то все припомним. Воровку и убивицу защищать почал! Наших чуть под монастырь не подвел. Да и хотели тебя сунуть на каторгу, но наши же и откупили.

– Потому и откупили, что я мог правду сказать на суде. Зря не станут откупать. Звери вы, а не люди!

– Ах, так! – тупой удар по голове снова бросил Устина в забытье.

Очнулся. Резко поднялся, спросил:

– Где Груня? Груня где? – От острой боли в груди тело его облилось холодным потом.

– Груню бог прибрал, удавилась на споднем в тюрьме, – с усмешкой бросила Меланья. – Нашим же пришлось ее хоронить в тайге. Мы ить люди жалостливые.

Устин вжался в подушку. Все поплыло перед глазами, провалился в темноту, в голове звон, который враз рассыпался. Все. Тишина. Тьма…

Прибежала баба Катя, закричала:

– Ты ополоумела, мать Меланья, я его на свет тяну, а ты во тьму гонишь.

– Не тяни, такой сын мне не надобен. Забирай в свой лазарет. Или я его подушу.

– С тебя может статься. Скажи, когда ты перестала быть матерью?

– Покусился на нас, нашу веру отринул. Слышала, что он кричал в памороках.

– Праведно он кричал! Озверели мы! Озверели! Есть ли у вас сердца? Я мать своей Саломки, он наречен мне в зятья, но захоти он уйти с Груней, отпустила бы. Вы Груню сделали убивицей! Вы убили бабу Уляшу! Вы! Изыди, нечистая сила! Убийцы!

Степан Бережнов стоял за дверью и слышал запальчивый крик бабы Кати. Такой он ее не помнил.

– Алешка, Аким, Димка, где вы пропали? Понесли. Еще задушите ненароком. У-у, зверина! Опоить бы тебя борцом, – замахнулась лекарка на Меланью.

– Ну, ну, баба Катя, чего ты разошлась? – вошел Степан Бережнов.

– А ты, сатана, дьяволина, прочь с дороги, не то и я почну стрелять, как баба Уляша и Груня. Слова не трогают ваших душ, может, пули проймут. Прочь с дороги!

Степан Бережнов подошел к Устину, погладил его кудряшки, а потом круто повернулся и ушел на подворье. Вбежал в свою любимую боковушку, налил полный жбан медовухи и жадно выпил, еще зачерпнул, еще и еще. Хмель ударил в голову.

Меланья приоткрыла дверь, но тут же закрыла. Прошептала:

– Ради крепости нашей веры идет на такое двоедушие. Эй, парнищи, уберите оружье, топоры, что-то отец занудился. Не понес бы.

Хорошо знала Меланья своего супруга. Часто впадал в борьбу с самим собой. То ли трусил за свои неправедные деяния, то ли душа не принимала зла и корысти. Он в первый год после смерти великого наставника Амвросия, отца своего, не был избран наставником. Был избран другой человек. В кулачном бою убил Степан своего противника. Заложил в рукавицу свинчатку. Успел ее выбросить в снег, затоптали. Он неделю пил, носился с ружьем по деревне, гонял сатану. Потом его избрали наставником. Одыбался. Родилась дочь. Меланья увидела антихристову печать у нее на лбу и приказала бросить дочь в печь. Выполнил. Снова запил…

Отчего же он сейчас занедужил? Устина избили?… А может быть, самому полюбилась Груня, которую по его же воле бросили на каторгу? Эко путан мир, путаны души людские…

Пьет Степан Бережнов, заливает хмельным боль душевную. Ведь в Святом Писании сказано и это: «Не убий, не прелюбодействуй, не укради, не лжесвидетельствуй, возлюби ближнего, как сам себя…» Грохнул кулаком по столу, закричал:

– Ну, где же ты, дьяволина, душа восхотела поговорить с тобой! Приди!

– Ха-ха-ха-ха! – раздался громоподобный хохот дьявола. – Ежели есть нужда, то и поговорить можно. Но только без обмана говорить, будем как на духу.

– Кто есть дьявол?

– Дьявол есть порождение бога, дабы страшился человек адских мук, как страшится вор и убийца слуг царских. Бог создал и дьявола. Аминь, говорю я тебе. Ха-ха-ха! Налей-ка медовушки, чтой-то в горле першит. Философствовать будем или поначалу поговорим о деяних твоих?

– Только не ори, не глух, а потом наши могут услышать.

– Кроме тебя, никто не услышит. Что сделал ты хорошего в мире сем? Привел сюда своих людей, поднял первый пласт земли в этом забытом богом краю, взял под защиту инородцев, ибо сказано в писании, что люди рождены от Адама и одной все крови. Помогал, как мог, переселенцам, воевал с царскими ярыгами, на смерть шел против никонианцев. Ты был самим собой. Кем ты стал сейчас? Ты стал двоедушником, одной десницей караешь праведников, второй – привечаешь злодеев. Я понимаю тебя, Бережнов, ты хочешь оградить свою братию от мирской заразы. Но ты не оградишь. Зараза уже вошла в души вашей братии, и нет тех преград, кои бы ее остановили. Не только ты, но вся ваша братия уже нарушила одну из заповедей: «Не лжесвидетельствуй». Все здесь лжесвидетели. Ты стал убийцей, нет, не Тарабанова. Ты куда девал ту чернявочку из бардака?

– Выкупил.

– Сделал божье дело, выволок из грязи добрую душу. А потом, потом? Ха-ха-ха! Сейчас скажешь, что сделал по наущению дьявола. Ты ее убил в глухом логу и бросил тело на съедение зверям. Ты стал прелюбодеем, потом убийцей. Держал тело в чистоте – пал в грязь. «Не укради» – но ты украл у Груни Маковой все деньги, лжесвидетельствовал, что она воровка. Ха-ха-ха! А уж ближнего-то своего ты и вовсе ненавидишь. Все в тебе смешалось: сердолюбие и корысть, властолюбие и двоедушие. Ты стал звереть и терять разум. Хочу упредить тебя по-дружески – не рвись к власти, ибо и там ты обломаешь зубы и надорвешь душу.