Дикие пчелы

– А здесь без войны не прожить. Кто хочет порвать эти тенета, тот должен воевать. Смерти я не боюсь, пожила.

Затаился дом бабы Уляши, замер в тягостном предчувствии. Ждет день, два, три… И вот Степан Бережнов укатил в Спасск. Баба Уляша только этого и ждала. Послала Груню сгонять на Чалом в Ивайловку, чтобы она уговорила Хомина на его тройке докатить их до Спасска. Оттуда они на чугунке уедут во Владивосток, а может, еще куда. Хомин согласился. Когда Груня рассказала ему, что баба Уляша хочет бежать с ней, но ее не отпускают, захотел Хомин подставить ножку всесильному волостному. Да и тысяча рублей на дороге не валяется.

Пал морозный вечер. Чеканным диском повисла луна. Спит деревня. Но спит ли? Зорки глаза у старой охотницы бабы Уляши: вон из-за угла амбара высунулся ствол винтовки. Это Селивон Красильников и Яшка Селедкин, наушники Бережнова, стерегут бабу Уляшу. Совсем перестали ходить на охоту, тем и заняты, что досматривают за людьми.

Похрапывает Чалый, запряженный в легкую кошевку. Не видно его доглядчикам, а выйти на чистое место боятся. Баба Уляша может и пулю пустить, с нее станется. Спрятался ствол винтовки, проскрипел снег под ногами. Ушли двоедушники.

Из ворот вылетел Чалый, на галопе понес кошевку по улице. Забрехали собаки. Хлопнула калитка. Вслед грохнул выстрел, пуля с воем ушла в небо. Тонким голосом закричал Красильников:

– Убегли! Догоняйте! Убегла баба Уляша!

Но тихо в деревне, будто люди не слышали выстрела, крика Селивона, а затем и шепелявого крика Яшки:

– Эй, вштавайте, убегла баба Уляша! Вот шобаки, шпят!

Спит деревня, не слышит голосов двоедушников. Нет Бережнова. Это немой протест его делам, его думам. Рыкни он, то все бросились бы в погоню. Но сейчас тихо.

Позади две тени, позади два всадника, шибко гонят коней, палят вслед беглецам, вжикают пули, пушкают по снегу.

– Пропали мы, баба Уляша! Натворили беды!

– Не боись, доченька. На-ка погоняй коня, я осажу догоняльщиков. Гони, не боись!

Баба Уляша подняла винтовку. «Хрясь!» – рявкнула винтовка. Конь резко затормозил, всадник перелетел через его голову, сунулся в снег. Конь сделал прыжок, второй – упал. Еще раз грохнула винтовка бабы Уляши, второй конь подогнул ноги – покатился, вылетел из седла всадник и тоже улетел в снег.

– Ну вот и будя.

– Мама Уляша, ты в людей стреляла?

– Да что ты, Грушенька, за кого меня сочла, я всего лишь коней осадила, а люди живы. Вона уже суетятся на снегу.

Нет, Чалый – не Воронок, Чалый – запаленный конь, подсунул его Груне волостной: чего, мол, баба понимает в конях. Но все же добежал до Ивайловки, а когда его остановили около тройки Хомина, он тут же упал на снег, ломая оглобли, забился и сдох.

Начали перегружать узлы из кошевки в широкие розвальни. Кони не стояли на месте, грызли удила, рыли снег копытами. У Хомина лучшая тройка в долине. Серые рысаки в яблоках. Взяли с места и понесли. Теперь их не догнать любому скакуну. Ночь выиграли…

Утром загомонила деревня. Набросились на Яшку и Селивона, чего, мол, не подняли людей. Сами хотели взять? Теперь хромайте, считайте синяки. Фотей еще и поддал Яшке такого тумака, что тот перелетел через изгородь и плюхнулся в снег. Бросились в погоню. Двоедушников оставили дома. Не сказать, чтобы гнались шибко. Но все же погоняли коней.

На ярмарке шум и толкотня. Пар от кричащих ртов, ругань, разноязыкий говор.

Степан Бережнов и Алексей Сонин торговали пушниной, зерном, маслом, кетовой икрой. Алексей Сонин на глазах честного народа всучил молодому купцу тухлую икру. Сверху насыпал свежей, а внизу бочки – порченая. Здесь кто умнее, кто языкастее, тот в барыше. Видел, что брал, так чего же вопить, мол, обманули. Ради барыша даже старообрядец готов есть и пить с мирским купцом, была бы выгода, а потом на лбу не написано, кто он, кто ты. Да и грех-то легкий, грех отмолимый.

Около Алексея Сонина всегда народ, его соболя на загляденье. Он и зазывать мастак, орет на всю пушную ярмарку, хвалит свою пушнину. Да и купцы знают его соболей, колонков, из рук рвут.

Все распродал Сонин. Теперь можно и кутнуть. Бережнов среди своих строг, а на стороне не прочь пропустить стопарик спирта. Все нутро обжигает, но зато и в голову сразу бьет.

Сонин набил полную питаузу апельсинов – редкий фрукт в этих краях. Они пахли душисто, емко. Бережнов метнулся к Сонину.

– Где купил?

– Вона видишь дверь стеклянную, там тех пельсин возом бери. Почти задарма продают. Да погоди, давай забежим в кабачок, с морозца трахнем по стопке, а уж потом сбегаем за пельсинами. Не расхватают. Я заказал на тебя мешок. А торговки там, боже, ядрены да красивущи, страсть! Наши-то супротив них пигалицы, а те идут и храмустят, как репы, хрум-хрум.

Выпили по стакану спирта. Крякнули, подмигнули друг другу. Побежали за «пельсинами». Вошел Бережнов и оторопел: ковры, зеркала, тепло, уютно. Его окружили «торговки». Одна из девушек, этакая милая, ласковая чернявочка подбежала к Степану Бережнову, обняла его и начала целовать, Бережнов оттолкнул ее, проворчал:

– Ты чо, сдурела? Изыди, нечистая сила!

Но чернявочка снова бросилась на шею Бережнову, не отбиться. А Алексей Сонин уже уводил белокурую девчушку в номер.

– Ужли у вас тако продают пельсины-то?

– Так, так, дедушка, – смеялись продажные девки.

– Проходи с Галей, она те покажет, как они продаются.

Бережнов несмело пошел за Галей, она вела его за руку. В номере и правда на столе горка апельсинов, разные сладости. А чернявочка быстро сбросила с Бережнова шубу и снова впилась в его губы пиявкой. И закружилась голова у мужика. Совсем все пошло кругом, когда он выпил крепкой наливки. Все забыл: и бога, и свою суровую Меланью.

Жарки поцелуи чернявочки, туманны ее ласки…

Утром его встретил Сонин, противно хохотнул, вкрадчиво спросил:

– Вкусны ли пельсины-то?

– Прочь, сатано! Епитимью наложу, не отмолишься.

– Про себя не забудь. Ха-ха-ха! И не согрешил бы Адам с Евой, ежели бы бог не наложил таинство на райское яблоко, ежели бы не соблазнила его отведать змея-искусительница. В мире сем так: что запретно, на то и манит.

– Изыди! Господи, помилуй и отпусти мою душу на покаяние. Во всем ты, пес смердящий, виноват. Пять рублей золотом содрали. Убыток, во всем убыток: делу убыток, душе.

– Може, в остальном убыток, но душе прибавка. Коней и баб любить – богатому не быть. А меня не хули, не то обо всем расскажу Меланье, бороду-то выдерет. Моя уже привычна, а вот твоя прознает про блуд впервой. Да и братия наша не пожалует.

– Сатано! Дьявол! Срамник! Грех на тебя падет, соблазнил ты! – кричал Бережнов, топая по снегу валенками с дивной росписью.

До вечера торговал Бережнов, торговал вяло. Перед глазами стояла та чернявая хохотушка. От воспоминаний теплело под сердцем. Красивей поди будет девы Марии. Она все рассказала Степану о себе: переселенка, родители по приезде померли, стала нищенкой, потом попала в этот дом. Просила:

– Возьми меня к себе. Буду ноги мыть и воду опосля пить. Люб ты мне. Оба в силе, оба в красоте. За одну твою бородищу пошла бы в ад.

– Да ить ты моложе меня на двадцать пять годов?

– Я молода, а ты сильный, потянули бы одну упряжь. Возьми! Перекрещусь в вашу веру. Наряжусь в цветастый сарафан, миловать буду, целовать буду.

И заметался Степан, как волк, пойманный в капкан. Никто никогда так его не миловал, не ласкал. Меланья, та и целует-то, молитву сотворя, будто срамное дело творит. Кряхтел, плевался с досады, что не может вот так, как Сонин, жить. Наставник. С него братия берет пример. Даже думка шальная запала в голову: бросить все и бежать с этой продажной девкой. Но разве можно бросить свою мечту, свой дом, свою братию, власти лишиться? Стонал и скрипел зубами Степан.

А когда село солнце, тайком нырнул под красный фонарь и забылся в теплой ласке. Ловил до утра купленные поцелуи. Обнимал проданное тело. Грех и маета.