Дикие пчелы

Макар подошел к псу, нагнулся, хотел погладить его голову, но пес зарычал, в глазах плеснулся зеленый огонек. Макар отпрянул, проговорил:

– Строгий пес. Погоди, погоди, ну дела! Дэк ить ты смотришь на меня по-волчьи. А я тя в избушку приволок. Ну кто ты: волк или собака? Но ведь волки не бывают черными. Опять шея натерта ошейником. У нас бывали такие собаки, что повелись с волками. Добрые были собаки. Весьма добрые.

Пес снова уловил теплые нотки в голосе человека. И стало стыдно, что он зарычал на него. Чуть вильнул хвостом, словно попросил прощения за недоверчивость.

– Вот и ладно. Хвост мне больше сказал, чем надо. Вы ить хвостом улыбаетесь. Я тожить не в обиде. Строгость в каждом деле нужна. Плох бы ты был пес, ежели бы каждому чужаку в руки давался. Я тоже не сразу людям верю. А бывает и такое, поверишь, а потом глядь, он ить сволочь, а не человек. Знать, сродни мы. Тайга многому научит. Ничего, поверим друг другу, будем друзьями не разлей вода, к своему хозяину не захочешь вертаться. Лежи, сейчас заварю хлебово из кабанины и поедим вместе. Едома – дело верное. Через нутро пойдет и наша дружба. Вот как тебя звать-величать? Может, Тузик, а может, Барбос? Окрестим по-своему – Шарик к примеру. Нет, не пойдет, шибко деревенское имя, плевое, не по тебе. Назову тебя Бураном. Ить, честное слово, я думал, нам каюк. Буран, Буранушка – вот и окрестились! А меня зовут Макаром, Макар, значитца, Сидорович Булавин. Сам понимаешь, что без друзей жить на свете нельзя. Не жизнь, а нудьга. Вот я только и начал жить, как в Хомине увидел друга. Но во что еще эта дружба обернется, трудно сказать.

Пахнуло вареным мясом. Пес судорожно зевнул, сглотнул слюну. Макар улыбнулся, помешал в чугунке, отведал варево.

– Готово, счас будем есть, – снял чугунок, половину слил себе, остальное отнес на улицу, чтобы остыло. – Эк тайгу разбирает, стоном исходит, сопки ходуном ходят. Буря что надо. А ты потерпи пока, тебе нельзя есть горячее: нюх потеряешь. Остынет, вот и дам.

Макар шумно хлебал суп. Буран заскулил.

– Ну что, проняло? Счас дам и тебе.

Принес. Буран хотел спрыгнуть с топчана, но Макар остановил его.

– Лежи, болящий. Ешь вот.

Буран покосился на Макара, чуть склонив голову, будто прислушивался к тому, что сказал человек. Осмелел, начал лакать наваристый суп. Давился мясом, втягивая в себя тощий живот.

– Ешь, больше ешь, быстрее оклемаешься. Проверено: ежли человек ест, то и жить будет. Вона Хомин – громадина. Ест, как конь, да все больше репу. А мы ее ругаем. А у репы-то большая сила. Конечно, мясо лучше репы, но его столько не слопаешь. Ешь, ешь. Меня слухай, а сам молоти.

Буран косил глаза на этого разговорчивого человека и, похоже, не спешил признать в нем нового хозяина и друга. На всякий случай скалил зубы, порыкивал. Опасался, что вскочит сейчас этот лохмач, заорет на него, палкой ударит. Но Макар после кружки душистого чая сел на табуретку и продолжал:

– Едома всему голова, даже злоумышленника хорошо накорми, обласкай, и он худого не сделает. На себе спытал. Вижу, ты не веришь людям, а здря, не все люди злые, на земле больше добрых людей. Только зло-то сразу видно, а добро все в потемках бродит. Это уж так. И злыми люди бывают больше оттого, что неправедности много, как у Жучки блох. Терпят люди до поры до времени ту неправедность, а потом так бунтанут, что все полетит в тартарары. Народ, особливо русский, ить он дюже терпелив, но уж коли накалится, то никакая сила его не удержит. Видал я этот люд во Владивостоке. На пули шли, за-ради правды умирали, чтобыть другим жилось хорошо. Вот ить как. Сам бунтовал. Тожить накал в душе появился. Эх, дать бы пошире бунт…

Буран вылакал все. Макар смело подошел к нему, положил руку на лобастую голову, погладил. Пес поджал уши, насторожился, напрягся, потом глубоко вздохнул и расслабил мышцы.

– Вот и я вздыхаю, когда мне тяжело. А тяжко бывает часто, потому как жизнь – штука трудная. Дается человеку однова, и то мы ее прожить хорошо не можем. То горе, то беда, то думки шальные жить мешают. Так-то вот.

Буран поднял голову и лизнул Макарову ладонь.

– Только так, за добро – добром, за ласку – лаской. Давай спать. Дело к полуночи. Утрось-то все и обсудим.

Макар проснулся, когда серая мгла едва начала рассеиваться. Буря утомилась за ночь, сбавила прыть. У Макара на душе было светло, как это случалось в детстве, когда ему покупали обнову, а он, малец, радовался ей. Еще более радостное событие было в его жизни, когда отец купил ему, двенадцатилетнему, ружье-кремневку. Он и спать тогда лег с ним в обнимку, просыпался, ласково гладил холодную сталь. Крутил ружье в руках, то и дело тер тряпочкой, смазывал подсолнечным маслом. Сердце трепетало от радости. То же было и сейчас. Макар видел, что подобрал в тайге необыкновенную собаку. Ведь он, охотник, знал цену хорошей собаке. Но в голове нудилась мыслишка: «А вдруг найдется хозяин? Ить пес-то полюбился. Как я его волок! Не думал, что жив доберусь. Нет, хозяин, должно, погиб в тайге. Не может быть, чтобы такая собака ушла от него. Хотя могла, ить молодая. Отбилась и вот…»

Макар растапливал печь. Теперь было с кем поговорить, и он говорил без умолку.

– Вот ты собака, а я человек. Поняли мы друг друга. Бедой окрутились, познались в ней. Почему же люди не хотят понять друг друга? А? Потому что я Хомину помогаю, злобятся. Так ить Хомин-то – бедолага из бедолаг. Понятно, что я всем не смогу помочь, может, одному-двум, и то ладно…

Нашел Макар самого терпеливого собеседника, который ни в чем не противоречил ему, только поглядывал умными глазами да крутил большой головой, будто понимал, о чем ему говорят. Ведь Макару некому излить душу. Люди побаиваются его, стороной обходят. Так, когда-никогда забежит Хомин, чтобы испить медовушки. Недосуг ему стало. Хозяином заделался.

После завтрака Макар засобирался на охоту, наказывал:

– Ты, Буранушка, будь дома. Вот сходи до ветру и сиди. Болящий ты. Пока тебе в тайгу нельзя. А я пойду ловушки погляжу. Лежать на печи мне не время. Колонков нонче прорва, лезут один за другим в капканы и ловушки. Жрут давленых-то, ежли чуть прозеваешь. Озолотится Хомин. Боюсь одного: не спортился бы мужик. Замечаю, другим становится. Но я зарок себе дал, что подниму на ноги Евтиха, за опасение подниму. Мне чо? Кубышек не надо. Был бы сыт и одет. Ить в добре ищу свое новое божество. А как отнимут и эту веру, тогда мне, Буранушка, каюк! Ну ин ладно, я побежал.

Макар шел по путику. Сегодня он, как никогда, спешил. Хотелось пораньше вернуться домой, к обретенному другу. Вот и первая ловушка. На снегу пламенела огнищем рыжая шерсть колонка. Давок упал ему на шею, убил. Потянулся за беличьим мясом, тронул насторожку… Во второй ловушке был убит соболь. Соболь несортовой, бусый, грязно-серый. Однако ж все дороже колонка. Макар издали услышал, как цвиркал и верещал колонок, который всадил лапу в капкан.

Макар подошел к трофею. Колонок еще сильнее заверещал, начал бросаться, загребая лапками, попытался укусить.

– Вот ить как, мелкая тварюшка, а перед смертным часом и на медведя в бой пойдет. Так и человек, коль что, то и царя-батюшку может пребольно укусить. Может…

В седьмой ловушке собрат съел собрата, одна голова под давком осталась. Дальше снова пошло хорошо. За день снял десять колонков и соболя. Попутно сбил с веток пять белок. Заспешил домой. Почти бегом подбежал к дому. Открыл дверь, пес радостно взвизгнул. Запросился на улицу. Макар вынес его на руках. Пес, тяжело наступая на три лапы, заковылял по снегу.

У Макара появилась небывалая страсть к рассуждениям, чего раньше за ним не водилось, даже когда жил среди своей братии. Вот зашли они в избушку, пес занял место на нарах, а Макар на стуле. Топилась печь, варился обед, а Макар говорил, между делом свежевал шкурки белок:

– Я хочу сказать вот что. Для ча рожден человек? Для мира и дружбы. В любом деле заглавное – дружба. Так, чтобы один за всех, все за одного. В этом мастаки староверы. Народ дружный, только та дружба-то на строгости и на вере держится. И часто идет наперекосяк. Ну ин ладно. Помнится, был я парнишкой, когда наши пошли из Сибири в Забайкалье. Поставили деревню, обжились, а тут к нам под бок подселили мирских. Тогда я еще по скитам бродить начал, веру Христову крепить в людях. Потом женился, а потом мирские почали наших теснить, и шибко. Церковь под боком поставили. Дела круто завернулись. Мы собрались, церковь опалили, хохлам морды начистили и ушли сюда. Хохлов было раз в пяток боле, но они бежали от нас. Пошто? А пото, что не было у них дружбы, не было твердой веры. Дрались у нас мал и стар. А там разнобой. Взять Ивайловку, будь здесь мирские дружнее, можно бы рай земной создать. Все скопом делать: дома рубить, рыбу ловить скопом, зверя бить в один котел. Зажили бы куда с добром. Но рази такое будет? Разбогатеет ивайловец и нищему куска хлеба не подаст. А вот староверы, те в беде своего не оставят, ежли ты не отступник божий. Дом сгорит – тут же миром новый построят. И чудно то, что Степка Бережнов всем дает укорот, чтобыть в богачество не шибко лезли. По нашей вере-то оно так и должно быть. Для ча лишняя деньга, мельницы одноличные? Здесь мельница общая. Много общего, общественный амбар например. Но предвижу я, Буранушко, что вскорости там будет большая кровь. Рвется Тарабанов в богатеи. А староверы не хотят его туда пущать. И рванулся бы, ежли бы то богачество шло через чистые руки, а то ить идет через убивство. Во! Мирские часто поругивают староверов и все за то, что те живут ровно, один чуть лучше, другой чуть хуже, но все сыты и одеты в лаковые сапожки и красные рубахи. Захоти Степка Бережнов стать богатеем, то тут же бы стал. У него золото крынками в подполье. Стоит, а он его в дело не пущает. Пусть стоит, авось сгодится. Хотя сам-то Степка стал зверем. Наломает он дров.