Дикие пчелы

– Коня загнал. Детей и женку в могилу гонишь. Одумайся! Что теперь будешь делать?

Калина, будто оглушенный, молчал. Присев на корточки, гладил гриву павшей кобылы, затем поднялся, взял в руки мотыгу и начал мотыжить землю, целину. Это был молчаливый ответ всем мужикам.

Калина и семья с утра до вечера рубили мотыгами пласты цепкой целины, рвали корни. Неделю, другую. Дело продвигалось медленно. Наконец все вымотались. Первой упала на парную землю Марфа, простонала:

– Нет силов, не могу боле. Все. Хошь убей, не могу! Будя! Детей угробим. Иди проси мужиков, чтобы помогли.

И Калина пошел. Ломакин огладил свою окладистую бороду, заговорил:

– Пришел, значитца. Ладно, человек ты нашенский, так и быть, вспашем, отбороним, но чтобы у меня больше не чудил. Здесь в одиночку можно только с бабой переспать. Долга испугался. Какой же долг-то? Ежли уж говорить начистоту, то тута мы все друг другу должны по самые уши. Розову я давал хлеба в долг, а он до сих пор не отдал. А с чего ему отдавать? Сами ждут не дождут лебеды. Пошли к мужикам, поклонись в ноги – и помогут.

Поклонился Калина. Старожилы подняли ему три десятины целины, разборонили крепкие комья. Калина начал сеять хлеб…

3

Совсем не по-мужицки начал жить Безродный: тайгу не корчевал, пашен не поднимал. Хотя Ломакин и ему отвел ладный кусок тайги. Он нанял мужиков, кто отпахался, чтобы они нарубили ему леса. Лес свезли на деляну. Плотники начали строить дом. Не простой крестьянский дом, а господский, в два этажа. Здесь работала вся деревня, за исключением Турина и Козиных. Первый не пошел из принципа, чтобы не помогать мироеду, так он и назвал Безродного, второй был зол на Безродного за то, что он богат, за то, что не убил тигра, тот пинок не простил. На дом из Ольги везли выдержанные и высушенные плахи, краску, гвозди, стекло. Стройка шла споро. Здешние мужики строить дома умели. Безродный как барин и топора в руки не взял, часто ходил на охоту, добывал изюбров, кабанов, кормил строителей таежным мясом, бахвалился:

– Это разве охота. Я в Сибири до сорока соболей за зиму добывал; а сорок соболей – это, по сибирским ценам, две тысячи рублей золотом. То-то. Прознал я, что здесь панты стоят бешеных денег – пятьдесят рублей фунт. С ума сойти! Ить каждый бык дасть пантов фунтов на десять. А мне добыть зверя – дело плевое, комару в ухо попаду. Вот построю хоромину, займусь наперво охотой, а потом буду ставить здесь торговое дело. Вам в помощь. Разбогатеете.

– Эх, Степан Егорыч, ты нас богачеством не смущай, – ответил на это Ломакин. – Ты знавал ли Бринера? Нет? Так вот сходи к нему, тута не так далече. Он тожить, когда ставил свои серебряные прииски, то всем обещал богачество. Теперь гля, что там делается? Рабочие его едва ноги волочат. А он гребет то серебро лопатищей. Миллионщик. У него в городе дворцы, корабли. Робил я у него год. Познал, чем едят лихо.

– И все же это хороший мужик, – шептал Розов, – держаться надо за него, заработать денег дает, не обижает едомой.

– Может, и хороший, но чую, есть в нем червоточина. Стелет мягко, как спаться будет? – сомневался старшина.

Но старшину не слушали. Безродный кормит, поит, платит за работу хорошо, чего же еще надо? Станет купцом в этом краю, знать, не будет обижать своих же сельчан. И ползать за всякой мелочью в Ольгу не придется…

И вот в середине лета среди разлапистых лип поднялся светлый дом Безродного. Не дом, а игрушка: ставни, наличники, ворота – все под краской; крыша крыта тегам, потолки расписывали богомазы из города. Нарисовали разных амурчиков со стрелами, Христа, Богородицу с младенцем на руках и разные веселые картинки.

Дом и огород обнесли высоким заплотом. Бабы добродетельному хозяину посадили картошки, овощей. А чего не посадить, если Безродный такой красавец, добряк, весельчак и обходительный. Денег за работу не жалеет.

Потом было шумное и бестолковое новоселье. Пьяные мужики лезли целоваться с Безродным. Тот смачно чмокался с мужиками, хлопал их по худым спинам, орал:

– Жить нам здесь по сту лет! Здесь все наше и все для нас, если будем скопом держаться.

– Верна, Егорыч, только скопом! – гудел Розов, заискивая перед Безродным.

– Здесь мы свое, мужицкое царство поставим! Пейте, мужики, ешьте, не брезгуйте угощением. Чем богаты, тем и рады.

Урок Ивана Пятышина ему пригодился. Он был уверен, что будет для этих мужиков благодетельным человеком, что они за-ради него бросятся в огонь и воду. На новоселье денег не жалел. Столы ломились от еды. Это был царский пир. Мужики и бабы ели не жалея животов своих. Объедались. Опивались.

Только Турин и Козин не пришли на этот пир. Звал и их Безродный. Но они отказались. Гурин сказал:

– Темнишь ты, Безродный. А вас, мужики, он покупает оптом и в розницу. Розова купил по собачьей цене, потому как он из той породы, а вас кучей. Вы еще от тех штей заблюете.

Мужики оскорбились и бросились с кулаками на Турина. Но вступился Ломакин, разбросал мужиков, не то избили бы Турина.

– Уходи, Гурин, как бы там ни было, а Безродный никого не обошел и не обходит. Чего же нам гнушаться его доброты?

– Доброты! Дорого вам обойдется та доброта. Кто куплен – тот уж лаять не будет.

4

Не захотел Терентий Маков селиться в деревне Суворово. Заложил хуторок свой прямо на отведенной земле: все рядом – быстрее дело пойдет. Такой же несговорчивый, как и Козин. Хотя суворовские мужики отговаривали: мол, зверье, бандиты – не отрывайся от людей. Но Маков стал на своем. Он наспех отрыл землянку в боку сопки, поставил навес для коней, все это обнес шатким забором и начал готовить землю под будущие пашни. Старательно корчевал с Груней кусты, деревья. Раскорчевали десятину. Опарился с суворовским мужиком и вспахал целину. Пустил коней пастись, а сам долго стоял на своей земле, на той земле, которая всю жизнь жила только в мечтах. Теперь хоть ешь, хоть на хлеб мажь. Своя земля. Домой пришел усталый, но радостный. Пусть жизнь прожита, пусть. Случись смерть – не столь страшно. Похоронят на своей земле.

– Ну, дочка, теперь живем. Заложил я первую в жизни отметину. Свой след на земле оставил. Год, два – и станем богачами. Выдам я тебя за богатого и самого красивого парня.

– А Федька? Ты же дал слово его отцу.

– Федька! А что нам Федька, они сами поднимают землю мотыгами. Пала их кобыла. Они нам не пара. Мы на два коня богаче. Сегодня два – завтра будет десять. Поняла?

– Тогда надо им помочь. Мы ить отпахались, вот отборонимся, и можно дать им коней…

– Дурочка моя маленькая, кто же дает своих коней в чужие руки? Загонят аль опоят. Мать ить тоже такая была, могла снять с себя рваный полушалок и отдать нищенке: видишь ли, той холодно. Потому мы и прожили век в батраках да в крепости.

Груня пекла блины и молчала. Терентий, уплетая блины, мечтал:

– Мы в большие богачи не будем рваться, но и в сторонке не останемся. Мне и Пелагее не пришлось пожить, так хоть тебе пожить в радости. Земля – пух. Урожай должен быть добрый. Будешь у меня ходить в шелках и сатинах. Здесь только не ленись. Деньга сама в руки просится.

– Но ить… Как же Федька?

– Э, Федька! Тут ко мне уже подкатывался один гусь – посильней и покраше будет Федьки. Да и золото в его карманах бренчит. А что у твоего Федьки? Вша на аркане. Обойдется…

А утром проснулся Терентий от нехорошего предчувствия. Выскочил из землянки и бросился в загон для коней. Пусто! Увидел поваленную изгородь. Рядом со следами своих коней нашел следы чужого коня. Значит, украли. Бегом, задыхаясь, бросился в Суворово.

– Мужики, спасите, коней у меня увели! Помогите!

Собрались мужики, начали чесать свои затылки.

– Это чем же мы тебе помочь можем? Догнать вора? Нет, Терентий, ослобони, здесь тайга, и получить пулю за спаси Христос запросто. Тот, кто угнал коней, не без ружья. У нас дети, оставлять их сиротами и себя губить не след.