Дикие пчелы

Прозвенело кайло, лязгнула лопата. Ветерок донес приглушенные разговоры. Кто-то вскрикнул. Друзья вышли на взлобок, густо поросший орешником. Из-за чащи увидели полянку, на которой работало около двадцати человек. Одни подавали из шурфов бадьи, вторые их поднимали, третьи на тачках подвозили бадьи к речке. Здесь в примитивных бутарах промывали породу. Тинфур сказал:

– Эти люди моют золото. Но моют не себе. Смотрите, вокруг полянки стоят люди с винтовками. Вон бородач сидит на пне, держит в руках винтовку и на всех кричит… Значит, кто работает, те пленники…

– Ты прав, Ламаза, этих людей мы должны освободить, – подал голос Арсе.

– Держите на прицеле тех, кто с винтовками, а я подползу к пленникам. Слова скажут больше, чем глаза увидят.

Тинфур подполз к лагерю. Среднего роста крепыш поливал породу водой, огромный же бурый бородач шуровал в бункере лопатой.

Зорки глаза у Тинфура, далеко слышат уши. Охранники тихо переговаривались, они стояли парами.

– Много намыл золота Замурзин. Как делить будем?

– Половина его, остальное поделят между нами.

– Боюсь я Замурзина. Страшный это человек. Он сказал: «Бери своих бродяг и пошли мыть золото. Будем ловить охотников на тропах, делать их рабами. Как намоем много золота, то всех убьем».

– Почему ты боишься Замурзина?

– Убьет он не только наших пленников, но и нас убьет. Такие люди своего не отдают.

С гор начали наплывать сумерки. В ложках застыли туманы. Дрогнула первая звездочка на западе. Колыхнулась тайга, замерла и вмиг уснула. Пленников бандиты накормили, затем крепко связали веревками, и все залезли в шалаши. У каждого шалаша встали часовые.

Стемнело. Ночная тишина разлилась над тайгой. Пролетела сова, тронула бесшумными крыльями теплый воздух, ушла в низовье речки. Заверещал заяц. Знать, попал в когти совы. Среди кустов замерцали светлячки, словно чьи-то души пришли посмотреть на людей-зверей. Тех, кто сторожил и заставлял пленников работать, иначе назвать было нельзя.

Ровно горели костры у шалашей, около них дремали часовые. Они были уверены, что никто не потревожит их сон, пленники накрепко связаны, тропы сторожат дозорные. Здесь никто не пройдет незамеченным.

Но Тинфур ужом полз среди шалашей. Подполз к шалашу страшного Замурзина, затаился и стал слушать.

– Давай, Замурзин, кончать эту лавочку. Намыли ладно, не влипнуть бы. Это ить хуже разбоя, коим мы занимаемся в Расее.

– Ладно намыли, почитай, пуд будет. Еще день, и будем кончать с этим базаром.

– Слушай, может быть, не будем всех убивать? А? Надоела мне эта кровь.

– Тиха, дура! Услышат. Кровей не будет. Всех опою настойкой борца, и предстанут они перед богом чисты и праведны. Завтра пирушка – и завязываемся. Тогда гуляй, Расея.

– Уходить надо в Китай.

– С таким золотом хошь в Китай, хошь в Америку.

– Хорошо, завтра кончаем, душа ныть чтой-то начала.

– Не трусь, Прокоп. Все грехи падут на мою душу. Ты останешься чист, ако святой. Аминь. Спи.

Тинфур подполз к шалашу, где лежали пленники. Раздался стон, затем проклятие:

– Будь они прокляты, всю ноченьку лежишь спеленат, завтра снова робить, – гудел кто-то густым басом. Наверное, буробородый.

– Робил бы, но ить нас отседова живьем не выпустят. Эх, хошь бы махонький ножичек, ослобонился бы – и в тайгу.

– Жаль умирать.

– Не ной, Силов, может, живьем отпустят. Мы ить ладно им помогли.

– Не ныл бы, но ить знаю я этих зверей. Оба беглые, с каторги. Убивцы. Что им человек – как для тя букашка, так им и человек. Звери и то бывают добрее.

Друзья подкрались к шалашу. Тинфур убрал часового, прополз в шалаш, тихо прошептал:

– Я Тинфур-Ламаза, не шумите…

Кто-то ойкнул и подался назад.

– Сейчас я перережу веревки, и вы все осторожно выползайте.

Заскользили тени в ночи. Раздался тупой удар кайла, второй, кто-то вскрикнул, промычал. От затухающего костра поднялся охранник, крикнул. Но крик его тут же оборвался, он упал, начал сучить ногами по истолченной земле.

Ночная тишина нарушилась таинственными шорохами. Календзюга, Арсе и Тинфур-Ламаза крались к другому шалашу.

Из шалаша выскочили Замурзин и Прокоп, дали прицельный залп по теням из винтовок, кто-то застонал, покатился по отвалу породы. Но на бандитов уже навалились, началась свалка. Замурзин рычал медведем, разбрасывал пленников, как щенят, выхватил из-за пояса револьвер, но оружие у него выбили, заломили назад руки.

Рассвело. Оборвались выстрелы. Лес ожил. Пробежал мимо бурундук по своим делам; задрав хвост, цокнула белочка, профыркали на сопке рябчики.

Замурзин стоял перед своими бывшими пленниками, оборванными и худыми, косматыми и грязными.

– Замурзин, ты когда потерял лицо человека? – спросил тихо Тинфур-Ламаза.

– Не твое собачье дело, гад косоглазый! – рыкнул Замурзин. Он был всклочен, похож на медведя-подранка, который встал на дыбы, чтобы навалиться на охотника.

– Арсе, сходи в балаган и принеси банку со спиртом. Я хочу угостить Замурзина, – усмехнулся Тинфур.

Арсе принес спиртовую банку.

– Пей, Замурзин!

Замурзин качнулся, сжал губы.

– Пей, ты смелый человек, сильный человек. А может быть, трусишь?

– Наливай, все одно жизнь пропащая! – выдохнул Замурзин.

Ему налили кружку спирта. Он закрыл глаза и одним духом выпил отраву. Коричневатый настой спирта потек по бороде, жилистой шее. Задохнулся. Рванул ворот рубахи, схватился за горло. Закачался. Глаза полезли из орбит. Глухо замычал. Начал медленно оседать. Сел на землю. Согнулся от жуткой рези в животе, будто в него влили расплавленный свинец. Упал. Покатался… Открыл глаза, опалил диким взглядом Тинфура, дернулся и затих.

Золото делили на глазок. Каждый засовывал кожаные мешочки за пазуху, пряча глаза, спешил скрыться в тайге, прихватив с собой винтовку, что добыл в ночном бою. Получил свою долю и рыжебородый. Он так и не назвал свое имя. Метнулся в чащу и ушел в низовья речки.

Федор Силов еще был молод, но вел себя достойнее других, хотя ему тоже не терпелось получить свою долю и он все поглядывал на кожаный мешок, из которого так быстро убывал золотой песок.

– Ты сын Андрея Силова? – спросил Тинфур-Ламаза. – Мою долю отдайте ему, его отец живет плохо, а раз плохо живет, стал злой.

Вздыхала от ветра тайга. Тяжко с пристаныванием вздыхала. И тут вдруг раздался одиночный выстрел: нашел в себе силы охранник поднять винтовку и сам ухнул лицом в землю. Арсе и Календзюга видели, как подломился и упал Тинфур.

Хоронили Тинфура на вершине сопки, пусть любуется тайгой. Федор Силов вытесал дубовый крест. Никто ему не перечил. Может быть, то было кощунство – ставить крест иноверцу, да пусть в этом господь бог разбирается…

5

Осень. По небу бежали хмурые тучи. Из них вырывались дожди и снеги. Выли ветры. Стало скучно в тайге и неуютно. Порыжели горы, насупились, как больные изюбры, взъерошили свою шерсть. Ощетинились голые деревья. Тихо рокотали ключи и речки. Из труб домов вырывались косые дымы, тут же таяли на ветру.

На сходе секли розгами Устина Бережнова. Поделом варнаку! Небывало поздно над деревней пролетала стая лебедей. Устин сдернул свой винчестер со стены, прицелился в лебедя и выстрелил. Как ни высоко были птицы, но он подбил одну, ранил ей крыло. Отец Устина Степан Бережнов сказал:

– Хошь и сын мой, хошь и люб он мне за добрый выстрел, но сечь, на глазах всех мальцов сечь, чтоб другим было неповадно. Лебедя убить – сто грехов сотворить. Сечь!

Всыпали шестнадцать розог для начала. Секли погодки Устиновы – Селивонка Красильников и Яшка Селедкин, каждый по восемь розог. Не закричал Устинка, не запросил пощады, не застонал даже: знал, что виноват. Алексей Сонин почесал свой заросший затылок – завтра баба Катя подстрижет его под горшок, буркнул:

– Ладный волчонок вырос. Он тебе, Степан Ляксеич, еще зубки покажет. Такой гольян, а сдюжил, голоса не подал. М-да!