Страница 102 из 105
– Надо думать. Макар Сидорыч говорил, что ему только покажи след, того в тот день и промышлять будет. Береги, пес золотой, – тихо, вспоминая прошлое, говорил Устин. – Где жил Безродный?
– А вон его двухэтажный дом. Расскажи, что там стряслось с Груней?
Устин коротко рассказал, ничего не утаивая, и то, что он ее полюбил, что дрался за Груню в суде, и то, что она удавилась.
– Я в ее смерти виноват. Звала она меня за собой – не пошел.
– Меня тоже звала. Душа наша мужицкая тому виной: мол, была уже замужем, вдова, зазорно, то да се. Глупари! Будь жив дед Михайло, тот присоветовал бы что и как. Царство ей небесное, – перекрестился Устин. Федор тоже осенил себя никонианской щепотью.
Оба вздохнули. Петр и Журавушка молчали.
Вечером пришел Гурин. Едва перехватил вяленого мяса и тут же засобирался. Сказал:
– Вы трогайте в сторону Кавалерова, скажите Федору Силову, что поехали пантовать на «кислую воду». Не надо пока ему все знать. За деревней Сяхово меня обождите, оттуда сразу и двинемся на Устиновку. Там наши друзья сидят. Козин привез винтовки, прихвачу. Ну с богом!..
Тропа змейкой вилась по долине. Ярясь, кричали гураны. Их в этой долине было много. Наутро всадники свернули к ключу у перевала. Проехали по ключу верст пять. Пахнуло дымком, Коршун призывно заржал. Послышался чей-то вскрик, топот ног, треск чащи.
– Свои, это я, Гурин! Не разбегайтесь, друзей вам везу!
Шишканов обнял Устина, Петра, Журавушку. Радостно улыбнулся. Выдохнул:
– Верил я вам, не ошибся. Ну, Семка, не смотри чертом, за нами приехали.
– Жду, когда ты ослобонишь мне место, – усмехнулся Семен Коваль. Тоже крепко обнял побратимов, перецеловал.
– А этот, косматый да черный, тоже удрал от каторги, Гаврил Шевченок. Гаврил, знакомься, ты что-то хотел рассказать Устину?
– Расскажу, да и привет передам от милого дружка, – широкий и лапастый Гаврил с силой хлопал по рукам побратимов, знакомился.
– Ну что нового в мире, Василь Иванович? – обратился к Гурину Шишканов.
– Ждем войны, слухи об ней идут вовсю. Нам тоже надо готовиться к той войне. Война пятого года родила революцию, эта – родит вторую, таков наказ наших товарищей, чтобы мы были готовы ко всему…
Устин и Гаврил отошли в сторону. Шевченок говорил:
– Тебе кланяется Груня.
– Окстись, ведь она…
– Да ты слушай. Вызволил меня из тюрьмы Кузьма Кузьмин. Знаменитый атаман воров спасских. Полмесяца я жил на его тайных квартирах. Был суд. Прошел слух, что в суд ворвался какой-то парень, там устроил бучку. Его избили, бросили в тюрьму. Но староверы выручили, мол, полоумок, и деньгами спасли его.
– Так это был я…
– Ты был в беспамятстве. Знаю про тебя. Кузя с тюрьмой связь держит ладную. Груне присудили десять лет каторги. Отправили на Билимбай. Слушок, что она удавилась, пустили ваши, а его поддержали тюремщики.
Устин побледнел, закачался, чтобы не упасть.
– Просила ждать. Любит, мол, поняла, что и ты ее любишь. Подаст весточку. Просила еще сказать, чтобы ты забрал деньги, которые украл у нее твой отец…
Устин зарычал, застонал, рванулся с места, ошалело заметался, бросился к Коршуну, чтобы вскочить на него и мчаться домой, а там…
Побратимы удержали Устина. И когда Шевченок повторил то, что он рассказал Устину, все опустили головы. Устин же сник, побледнел.
– М-да, – протянул Петр. – Эко как дело-то закрутилось. Дали однажды поблажку нашим, они пошли дальше. Крепись, Устин.
– Держусь. Что вы головы повесили? Давайте собираться, проводим друзей в наше зимовье, а там решим что и как. Просила ждать, каторга не вечна. Но ведь я уже женат. Сильна наша братия, даже баба Катя правды не сказала.
– Не проходил ли тут кто днями? – спросил Гурин.
– Был один охотник, ночевал у нас, спросил, мол, чем мы тут заняты? Ответили, что пантуем. А винтовка-то одна на всех, – ответил Шишканов.
– Какой он из себя?
– Такой крепыш, розовый как поросеночек.
– Прохор Мякинин. Он. Собирайся и живо. Распустили тут слюни, а враги, может быть, уже на подходе. Устин, пади на коня и дуй на тропу. Побудь в засаде. Разбирайте винтовки, патроны. Эко ты, Валерий, простоват.
Сидим, балакаем, а по нашим следам могут крастись враги. Я тоже побегу в засаду. Значит, так, вы, побратимы, ведете наших в свое зимовье, а мы с Устином попридержим казаков, если что.
Беглые и побратимы быстро завьючили коней и тронулись вверх по ключу, чтобы выйти в верховья Медведки, а оттуда спуститься в зимовье.
– Ну поди хватит ждать? – спросил Устина Гурин.
– Нет, еще подождем. Ежли с казаками придет охотник, то он легко найдет наших по следам. Кованые кони глубокий след оставляют. Может быть, даже придется и переночевать здесь. Случись дождь, тогда можно быть спокойным. Следы замоет вода. А Груня, знать, жива. Чего же Федор Силов об этом не сказал?
– Запретили мы ему говорить, решили, лучше тебе все получить из первых рук. Так вернее. А потом мы не знали, что у тебя уже семья. Знай, то бы и сейчас не сказали. Зачем рушить семью, нести кому-то горе? Прошло бы время, вернулась бы Груня, то сама бы поняла, что ты был обманут, простила бы. Теперь и не знаю, как будет.
– Я и сам не знаю. Поживем – увидим.
Время за полдень. Дул легкий ветерок, ворошил зеленое море тайги. С Ольгинского перевала она была видна на десятки верст окрест. Широкая, необъятная. Тонко звенели комары, нещадно жалил мокрец. Но костер не разводили. Ждали. Гурин был совершенно уверен, что новый пристав Храмов тотчас же бросится по следам беглецов.
Два десятка казаков, не таясь, ехали по тропе. Коршун вскинул голову, хотел заржать, но Устин прикрикнул на него. Тот понял окрик, лишь прядал ушами да мотал головой. Цепочка всадников поползла в сопку. Среди казаков Гурин сразу узнал проводника, это был Прохор Мякинин.
– Что будем делать? – спросил шепотом Василий Иванович.
– Вот и я думаю, что нам делать. Не поднимается рука убивать своих людей.
– Да это же не люди…
– Не скажи. Это наши русские люди и состоят на службе.
– Как же понимать тебя?
– Да какой Мякинин предатель? Дали денег – и повел, ить деньги не пахнут. Слушай, Василий Иванович, у меня жеребец двухсердечный, его и птица не обгонит. Уходи с тропы. Прохор Мякинин знал, что у беглых винтовка одна. Вот и буду я один стрелять.
Сейчас беглец будет взят. Да и винтовки уже не видно, наверное, распулял все патроны, за ненадобностью бросил, чтобы было меньше улик.
– Гы! Гы! Ура! Раааа!
Но что это?! Всадник вдруг повернулся в седле, припал к луке седла, в руках блеснул серебром винчестер.
– Диу! Диу! Диу! – Посыпались всадники с седел, покатились по пыльному тракту кони.
А конь каторжанина легко взял с места и полетел, едва касаясь копытами земли.
Еще четыре раза простонала винтовка. Еще четыре казака остались без коней.
– Стрелять! Убить! – орал Храмов. Но всадник уже далеко оторвался от преследователей, трижды мелькнул на взгорьях и исчез. А тут вечер, загремели громы, началась гроза, реванул проливной дождь. Но Храмов, уже с тремя казаками, продолжал трусить по тракту в сторону Кавалерова.
Гурин же спокойно свернул с тропы, погнал мерина в противоположную сторону, в свое родное Божье Поле.
Устин остановил Коршуна, когда миновал Кавалерово. Деревня спала безмятежным сном, никто Устина не видел. Храмов потерял следы «бандита». Устин добыл двух пантачей «на кислой воде» и ушел в свое зимовье.
По деревням шум, разговоры, что будто в тайге хоронятся двадцать бандитов, которые перестреляли казаков, перебили всех коней.
– Пристава ранили в голову. Выживет ли, сердешный?
– Пристав этот ладный, приструнивает бандитов и браконьеров. Жаль, ежли окостыжится.
– И все же те каторжане праведно исделали, что поприжали казачишек, проходу бабам не стало, всех за сиськи хватают, тоже моду нашли, сволочи. Пальнуть бы из берданы одного-другого, то и баб бы боялись.