Страница 92 из 114
Она просидела внизу почти полчаса, когда появился Афанасьич.
— Ну, все, — сказал он. — Привели орла вашего в порядок. Заснул он.
— Что с ранами? — взволнованно приподнялась Докки.
— На груди заживает уже, а вот бок гноится малость. Эти лекари-коновалы разве могут что хорошо сделать? — нахмурился Афанасьич, с большим предубеждением относившийся к врачам. — Только кровь зазря пускать мастера — все руки ему исполосовали. А чего, спрашивается, последнюю выпускать, когда он и так небось кровищи вдоволь потерял? Я рану-то ему почистил да примочку приложил, чтоб всю гадость из нее вытянуть. Завтра еще припарочку сделаем и мазью смажем. Но он молодец — одним словом, орел, — не пикнул, пока я с ним возился… — тут Афанасьич прищурился и с подозрением посмотрел на Докки:
— А вы так и не распорядились комнату для него приготовить? Аль для себя?
— Нет, — сказала Докки и, захватив с собой письма Палевского, которые она во время недавней суматохи бросила на столик и только что перечитывала, встала и направилась к дверям, чувствуя на себе неодобрительный взгляд Афанасьича.
— Ну, тогда спокойной ночи, — пробормотал он.
— Спокойной ночи — и, — она оглянулась в дверях, — спасибо тебе за него.
— С Божьей помощью поставим вашего орла на ноги, — услышала она вслед и устремилась в свою спальню.
На прикроватном столике горела одинокая свеча, отбрасывая мерцающие блики на спящего в ее кружевной, в оборках постели большого и сильного мужчину.
«Какое счастье, — думала Докки, стоя у кровати и жадно впиваясь глазами в лицо Палевского, в контур его тела под одеялом. — Какое счастье…»
Она положила письма в свою шкатулку с драгоценностями, быстро переоделась в ночную кофту, задула свечу и юркнула под свободный край одеяла на другой половине постели. Но вскоре, немного поворочавшись, она придвинулась к Палевскому, свернулась клубочком подле его здорового бока и прижалась щекой к его гладкому горячему плечу. И уже в полудреме она услышала, как он зашевелился во сне, потянул к себе ее руку и ласково прижал большой тяжелой ладонью.
Докки спала чутко, часто просыпаясь и прислушиваясь к его дыханию. Под утро она почувствовала, что он не спит, открыла глаза и встретила его взгляд — острый и лучистый.
— Доброе утро, madame la baro
Она смутилась. Вчера было так естественно уложить его в свою постель и самой лечь рядом — ведь он плохо себя чувствовал, и ей хотелось быть с ним. Но сейчас, при тусклом пасмурном свете раннего утра, пробивающемся из-за неплотно задернутых занавесей на окнах, ей стало крайне неловко.
— Благодарю, — пробормотала она и попыталась отодвинуться, но он не пустил ее, ухватив за талию рукой и притягивая к себе.
— Не уходите, Дотти, — сказал он. — Я ждал, когда вы проснетесь…
Он зашептал ей какие-то невозможно ласковые слова, покрывая поцелуями ее шею, волосы, лицо, губы, жарко уверяя, как отчаянно, как безумно ее хочет, и Докки было совершенно невозможно устоять перед его страстным напором.
— У вас же рана, — слабо протестовала она. — Вчера вам было так плохо…
— Сейчас мне несравнимо лучше, — уверял он. — Я хорошо отдохнул.
— Но вам будет больно.
— Гораздо большую боль мне доставляет желание и невозможность обладать вами, когда вы так близко.
— Но ваша рана…
— Мы постараемся ее не тревожить, — тихо рассмеялся он, подсаживая ее на себя, как однажды уже делал когда-то, в ту волшебную ночь…
Потом, когда они, утомленные и расслабленные, лежали в объятиях друг друга, она вдруг вспомнила:
— Афанасьич говорит, что вам пока лучше воздержаться…
Она смешалась и спрятала свое лицо в изгибе его шеи.
— Афанасьич — это ваш смешной усатый слуга? — спросил Палевский. — Тот, который был с вами в дороге, а вчера занимался моей раной?
— Он, — кивнула Докки. — И он вовсе не смешной. Он — самый надежный и преданный мне человек на свете.
— Смешной, — повторил Палевский. — И вы ему рассказали обо мне?
— Я не рассказывала, — возразила она. — Он сам догадался.
— Догадливый, значит, — хмыкнул он. — И от чего я должен воздерживаться? От своей страсти к вам?
— Пока ваш бок не заживет, — пояснила, краснея, Докки. — Он говорит, вам нужно беречь силы…
— Нет, это решительно невозможно, — Палевский ласково перебирал пальцами пряди ее волос. — Как я могу воздержаться, если вы рядом — такая нежная, мягкая и чуткая?
— Но вам следует больше отдыхать, — сказала Докки, втайне радуясь, что он, невзирая ни на что, испытывает столь сильное влечение к ней.
— Для меня лучший отдых — быть с вами, — улыбнулся он, еще раз поцеловал ее и, откинув одеяло, поднялся с кровати.
— Вам следует лежать! — воскликнула Докки и залилась краской, впервые увидев его обнаженным при свете дня.
— Я вполне хорошо себя чувствую, — Палевский, ничуть не смущаясь, посмотрел на Докки и ухмыльнулся, заметив ее волнение. Он взял свою одежду и стал одеваться.
— Афанасьич хотел еще сделать примочки на вашу рану, — сказала она, тоже вставая и набрасывая на себя утренний халатик.
— Непременно, только позже. Теперь мне пора уходить, — увидев огорчение в ее глазах, он добавил: — Лучше, если ваши слуги меня здесь не застанут. Хотя некоторые из них знают, что я ночевал у вас.
— Они будут молчать, — заверила его Докки.
Она-то надеялась, что он побудет с ней еще какое-то время, но Палевский уже натянул на себя панталоны и теперь застегивал сорочку.
— Должен признаться, после перевязки и настойки самочувствие мое значительно улучшилось. Хотя, убежден, львиной долей моего хорошего состояния я обязан вашему присутствию.
Он посмотрел на нее таким взглядом, что у нее загорелись щеки.
— Вчера вы меня ужасно напугали, — призналась она.
— Просто устал, да и рана разболелась, — Палевский попытался надеть башмаки и поморщился от боли — ему было трудно наклоняться.
— Я вам помогу, — Докки усадила его в кресло и, встав перед ним на колени, надела на него башмаки и застегнула пряжки.
— Может быть, я умер и попал в рай? — пробормотал он, глядя на нее сверху. Она рассмеялась и подала ему мундир.
— Я все же хочу объяснить вам то недоразумение с письмами, — осторожно сказала она.
— Мы обязательно поговорим, — кивнул Палевский.
Он явно избегал любых упоминаний о вчерашней размолвке, да и Докки тоже не хотела вспоминать об этом неприятном разговоре, приведшем к ужасной ссоре.
«Я должна сказать ему только о письмах, — она наблюдала, как он застегивает мундир. — Об остальном лучше молчать. Все равно он скоро поедет на войну, а я отправлюсь за границу… Нам следует просто наслаждаться обществом друг друга, не тратя время на выяснение отношений, которые прервутся сами собой. Неизвестно, сколько еще продлится война, а за время разлуки он все равно — рано или поздно — охладеет ко мне, я же… я буду жить воспоминаниями о счастливых днях, проведенных с ним…» Ей очень хотелось узнать, почему он — несмотря на то, что они поссорились, — все же приехал вечером, но она не осмеливалась спросить об этом.
— Сейчас, думаю, вам лучше еще отдохнуть — я не дал вам как следует выспаться, — он посмотрел на часы, которые показывали начало восьмого. — А приеду к вам… часам к двенадцати, например. Вы никуда не собираетесь?
— Нет, — покачала головой Докки. — Я буду дома.
— До встречи, — он привлек ее к себе и крепко поцеловал, после чего она проводила его до парадной двери, вернулась к себе, легла, уткнувшись лицом в его подушку, и впервые за долгое время заснула крепким и безмятежным сном.
Глава IX
После завтрака она надела свое лучшее домашнее платье из мягкой серой шерсти и уселась в библиотеке в нетерпеливом ожидании прихода Палевского. Когда в дверях появился дворецкий, Докки встрепенулась, но Семен неуверенным голосом сказал: