Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 102 из 103

– Но он и не водил дружбу с Алтан-ханом…

Невозможно было понять, похвала это или осуждение. В седле Хо сидел неловко, стремена были слишком коротки, ноги углом сгибались в коленях, поводья держал в обеих руках. Так даже женщины не ездят.

– Отпусти ремни стремян и не держи руки так, будто в них фарфоровое блюдо с вашей травяной едой! Забыл, как надо сидеть на коне? Забыл и все другое?

– Ездить на коне отвык. Но ничего не забыл. Мне всегда хотелось повидать эти степи. И сестру, и твою мать, и тебя.

– Ты, кажется, стал большим человеком?

– Нет, не стал я большим человеком, хан Тэмуджин.

– Почему же такие люди заботятся о твоей сестре?

– Я еду не только за сестрой. – Лицо Хо потускнело. – Я должен смотреть, слушать, запоминать. Для того поеду от тебя к хану Тогорилу, потом и к онгутам.

– Как ты осмелился? – Тэмуджин вцепился в его плечо, резко дернул, поворачивая к себе.

– Я подневольный человек, хан Тэмуджин. – Хо печально вздохнул. – Но я не враг тебе. С моего языка не сойдет ни слова вредного для вас.

– А если ты врешь? Почему я должен верить тебе?

– Я мог бы молчать, и ты бы ничего не узнал.

Что верно, то верно. Никогда бы он не подумал, что простодушный Хо может быть глазами и ушами Алтан-хана!

– Кто твой господин? Чэнсян?

– Нет. Другой.

– Жирный? Кто он?

– Князь Юнь-цзы, наследник императора.

– Ого! Наследник? Почему же он не открыл своего имени?

– Будущему императору непристойно общаться с варварами.

– Ты скажи! Будущий император… То-то, я смотрю, его лицо излучает свет, как гнилушки в темноте.

Расспрашивая Хо, он узнал много такого, что удивило больше, чем повозка, указывающая на юг. Было трудно постигнуть умом многолюдие, богатство этой страны и величие власти Алтан-хана, умеющего подчинить своей воле столько умных сановников, могучих военачальников. Для этого Алтан-хану надо быть мудрее самого мудрого, сильнее самого сильного из своих людей. Что же это за человек? Может, он и в самом деле сын неба? Но князь Юнь-цзы – наследник… А что в нем особенного? Ничего! Как же понимать это? Уж не дурачит ли его Хо?

– Почему ты переводил не все мои слова? – спросил он у Хо.

– Легко догадаться почему…

– Ну, а если бы они узнали, что ты врешь?

– Мое чело исклевали бы вороны…

Это, пожалуй, верно. Хо шел по лезвию ножа. Чтобы снискать их благоволение, он должен был говорить только правду. И, как знать, может быть, Хо уберег его от больших неприятностей.

– Спасибо тебе, Хо. Когда, я буду делить добычу, ты получишь долю воина. Скажи, почему твои хозяева ценят меня меньше, чем хана Тогорила? Я, как и он, хан.

– Прости за грубое слово, но они всегда бросают двум собакам одну кость.

– Они думали – я позавидую хану-отцу?

– Твою горячность они поняли как следствие зависти.

– Ошибаются! Но зачем им все это?

– Пригодится. Двое поспоривших ищут истину у третьего.

– Далеко смотрят твои хозяева! Опасные люди. Для чего им понадобилась бумага?

– Сказанное слово забывается. А перенесенное на бумагу, оно может сохраняться очень долго. Не будет нас и детей наших, а любой человек, знающий письмена, повторит слово в слово то, что записано сегодня.

– До чего же хитроумные люди! – Тэмуджин покачал головой. – Я хорошо сделал, что не поставил свой знак. Мало ли чего они написали! Хо, оставайся служить у меня…

– Я бы остался, но у меня жена, сын…

Родной курень встретил Тэмуджина криками ликования. Шагом двигаясь сквозь орущую толпу, он, кажется, впервые почувствовал себя повелителем своего улуса. Разгром татар, огромное богатство, захваченное в сражении, разом вознесли его над всем людом на недосягаемую высоту. Но эта высота была не твердой скалой, а верхушкой дерева, мотаемого ветрами, стоит разжать руки – и, обламывая сучья, рухнешь вниз, расшибешь голову. В юрте он одарил своих родных. Борте дал колыбель, искусно украшенную серебром и перламутром, с одеяльцем, шитым жемчугом.

– Пусть в ней мирно качаются наши дети. И пусть каждый из них будет богат достоинствами ума и души, как эта колыбель украшениями.

Матери преподнес несколько штук разноцветного шелка. Она, перебирая гладкую, скользкую материю, с печалью сказала:

– Самый яркий шелк не вернет краску поблекшим щекам… Тэмуджин, среди пленных я видела мальчика. Мне стало жаль его…

– Бери, мама, мальчика, бери все, что тебе любо.

– Мне больше ничего не нужно! – Понизила голос:

– Не забудь Хоахчин.

– Она получит самый лучший подарок. Боорчу, зови.

В юрту вошел Хо. Его взгляд быстро побежал по лицам. Хоахчин вскрикнула, кинулась к брату.

Всю ночь в курене горели огни, звенели песни. Но Тэмуджин был в это время далеко от него. Быстрый конь мчал его в урочище Делюн Болдог. Еще по пути в свое кочевье он узнал, что Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ ушли в нутуги тайчиутов и, словно издеваясь над ним, встали одним куренем на его родине, в урочище Делюн Болдог. Прямо с дороги он отправил туда половину своих воинов. На Сача-беки надо было ударить внезапно, пока он не знает, что Тэмуджин вернулся из похода. Иначе он призовет на помощь Таргутай-Кирилтуха – попробуй тогда одолеть!

Расчет оказался верным. В Делюн Болдоге его не ждали. Нукеры Сача-беки и Бури-Бухэ даже не пытались сопротивляться, побросали оружие, запросили пощады. Все люди, стада, юрты оказались в его руках. Однако нойонам-родичам удалось бежать. Сача-беки и Тайчу ушли недалеко. Их схватили в тот же день. Бури-Бухэ поймать не сумели.

Нукеры, изловившие Сача-беки и Тайчу, побоялись снять с них пояса и шапки, только отобрали оружие. Но даже это оскорбило Сача-беки.

– Как смеют твои рабы прикасаться к нам! – кричал он.

Тэмуджин не захотел с ним говорить. Велел связать братьев по рукам и ногам, бросить в короб повозки для аргала и трогаться в путь. Сам спустился к озеру, где когда-то пугал по утрам уток. Лошадь раздвинула мордой осоку, ткнулась губами в воду. Здесь ничего не изменилось. Так же вольно, просторно стояли сосны, таким же сумрачным, чащобистым был противоположный берег, так же торчал середь воды зеленый малахай островка, даже утка с выводком плавала возле острова. Но он был уже не тот. Детство ушло далеко-далеко, оно стало еле различимым в зыбкой, туманной дали, называемой прошлым, и это не вызывало в его душе ни печали, ни сожаления.

Он понукал коня, на ходу сорвал сосновую шишку, повертел в руке, бросил. В слабый, баюкающий шум сосен врезался скрип и дребезг повозок, раздраженные голоса усталых воинов. Хасар в золоченом шлеме Мэгуджина Сэулту – уж не отобрал ли у Субэдэй-багатура? – покрикивал на воинов и погонщиков волов.

В этот раз курень его встретил немотой удивления. За юртами, в открытой степи, он выстроил в два ряда воинов. Никто не знал, что он собирается делать. Нойоны, друзья, братья стояли за его спиной, тихо переговариваясь. Привели Сача-беки и Тайчу, распоясанных, без шапок, с расплетенными косичками. Одежда измята, в растрепанных волосах застряли крошки аргала. Меж рядами воинов потянулись их нукеры, слуги, пастухи их стад. Тэмуджин взмахом руки рассекал людскую струйку.

– Этих дарю тебе, Джарчи. Этих – тебе, Хулдар.

Сача-беки дернул связанные за спиной руки.

– Прекрати! Мои люди не пленные татары!

– Этих бери ты, дядя Даритай. Получай и ты, Хучар. И ты, Алтан.

Родичи придвинулись к нему. На безбородом лице Даритай-отчигина высыпали росинки пота.

– Не нужны мне люди. Ты дал татарских пленных – и довольно. Я не жадный…

Хучар сопел, как вол, тянущий в гору тяжелую повозку. Алтай смотрел на носки своих гутул и тер щеку, будто унимал зубную боль.

– Не я ли дал вам клятву вознаграждать верность? Не я ли клялся пресекать злонамеренность и измену? Сача-беки и Тайчу, у вас были люди теперь их нет. У вас были юрты и стада – я их забрал себе. У вас осталась жизнь. Ею вы клялись в верности перед лицом вечного синего неба…