Сумерки в спальном районе

Слово от автора

Уже давно и неудержимо притягивала меня мирная жизнь Спального района. Я догадывался, что это спокойствие — кажущееся. Но что скрывается за ним? Спальный район напоминал мне призывно раскинувший лепестки прекрасный цветок, к которому стремится безмятежная бабочка. Но стоит ей на секунду задержаться в его манящей, так сладко благоухающей чашечке, как, оказывается, вырвать увязающие в ней ножки уже невозможно, а неподвижный доселе венчик внезапно оживает и неспешно начинает сжиматься, кроша хрупкие трепещущие крылья несчастной жертвы.

Всякий раз, когда меня заносило по необходимости в Спальный район, я чувствовал невероятное облегчение, покидая его. Выходя на улицу, я тут же всей кожей ощущал, как серые многоэтажные гиганты вокруг тысячами окон наблюдают за мной с нескрываемым кровожадным вожделением. Я направлялся к автобусной остановке, только усилием воли заставляя себя идти как будто спокойным шагом, в то время как мне безумно хотелось бежать без оглядки. Наконец, спасительный автобус появлялся, и только оказавшись внутри него, за закрытыми дверями, я мог позволить себе слегка расслабиться и перевести дыхание.

Коря себя за малодушие, я решил во что бы то ни стало преодолеть эти страхи и стал наведываться в Спальный район всё чаще, в разное время суток, поставив своей задачей досконально изучить его привычки и повадки. К чему привела моя затея, вы узнаете, прочитав эту книгу. Скажу только, что от ужасов я нисколько не избавился, скорее даже наоборот, а все мои подозрения оказались смешными и наивными, если сравнить их с теми тайнами, которые открылись мне в результате близкого знакомства со считающимся частью столицы Спальным районом и его обитателями.

Я описал как мог то, что мне довелось узнать. Теперь дело за тобой, читатель, вернее, за твоей готовностью окунуться в странные, а порой страшные истории из жизни горожан, оказавшихся волей судеб в Спальном районе. С нелегким сердцем оставляю тебя наедине с ними.

Пользуясь случаем, я выражаю глубокую признательность за крайне полезные для меня наставления в литературном труде моего недавно ушедшего друга, выдающегося московского прозаика, поэта и переводчика Асара Эппеля, с которым мне посчастливилось сотрудничать во время работы над нашим фильмом-мюзиклом «Биндюжник и Король», и за его искреннее участие в моей писательской судьбе.

«Хеппи-энда не бывает»

СПАЛЬНЫЙ РАЙОН

— Это что, опять твои кошмарные переплетения? — насмешливо спросил Папаня.

— Ну, можно, конечно, и так сказать, — ухмыльнувшись, в тон ему ответил Фил. — Но вообще-то это скорее отражения.

— Какие еще отражения? — нахмурился Папаня.

— Жизненные, — как всегда загадочно, произнес Фил и неслышно растворился во тьме.

Пролог

Московский ноябрь, как всегда, был стылым, темным и злым. Фархад Нигматуллин в такую погоду находился в постоянном раздражении, ощущал непонятную раздвоенность.

С одной стороны, он нещадно мерз и, безусловно, страдал от этого. С другой же — как только попадал к себе в комнату и постоянный озноб на время оставлял его в покое, Фархад тут же подходил к окну, прислушивался к змеиному шипению норовящего ввинтиться в оконные щели ветра, прижимался узким лбом к холодному стеклу и так простаивал подолгу, борясь с непонятным желанием впустить этот проклятый ветер внутрь.

Причем себе самому он в подобном странном желании признаться не мог, слишком уж абсурдным оно представлялось. Так что для себя Фархад искренне оправдывал свое частое пребывание у окна отчаянной попыткой увидеть Кремль.

Попытка эта, впрочем, была изначально обречена на неудачу. Разглядеть Кремль даже с высоты двадцать третьего этажа, на котором проживал Фархад, из Бирюлева, далекого спального московского района, было решительно невозможно.

Но Фархада Нигматуллина реальность в данном случае нисколько не волновала. Всерьез размышлять на эту тему он не собирался, иначе, пожалуй, просто бы сошел с ума. Он хотел увидеть Кремль, вот и все. И только поэтому ночь за ночью неподвижно стоял у темного стекла, прильнув лицом к его гладкой леденящей поверхности, до тех пор пока опять не начинал сотрясаться от озноба. Тогда наконец он отлипал от окна, отходил в глубину комнаты и, как был, в свитере, брюках и носках, нырял в постель, плотно укрывшись двумя одеялами.

В последнее время Фархад замечал, что по пустым бирюлевским улицам вроде бы кто-то бродит. Бывало, по мостовой, бывало, по тротуару. Но он не пытался вдумываться в это. Зрение у Фархада с годами стало неважнецкое, да и слишком высоко он находился, чтобы как следует разглядеть, что там за человек шастает по ночам. А может, кстати, и не человек вовсе — кто это знает?

Да и вообще уверенности у него не было, могло ведь и показаться. Тоже ведь случается…

А если, допустим, и вправду какой-то там муравейчик ползал иногда в самом низу, ну и что такого?..

Фархад предпочитал обо всем этом не думать. Мало ли кто и зачем шляется по Бирюлево. У него своих забот хватало. Слишком много в этой жизни было вещей, с которыми приходилось иметь дело, хотел он того или нет.

Так что если Фархад Нигматуллин и замечал какое-то движение внизу, то просто следил за тем муравейчиком равнодушным взглядом и, как только тот исчезал из поля зрения, тотчас же о нем забывал.

1. Девочка

Нынешней осенью Ефиму Валерьевичу Курочкину что-то не спалось. Все чаще торчал он поздним вечером на своем застекленном, отапливаемом масляной батареей балконе, покуривал любимую «Приму», верность которой сохранял уже лет сорок, и с привычным раздражением прислушивался к доносящемуся из спальни мирному храпу жены Людмилы Борисовны.

Так и теперь, во втором часу ночи, Ефим Валерьевич, одетый в поношенную бежевую пижаму, тоскливо переминался на месте, делал короткие неглубокие затяжки и хмуро поглядывал вниз. Отсюда, с семнадцатого этажа второго корпуса двадцать восьмого квартала, была видна почти половина Бирюлева, в котором Курочкины проживали со дня его основания.

Пейзаж, открывавшийся перед ним, далеко не радовал Ефима Валерьевича. Вокруг, насколько хватало глаз, уныло возвышались такие же серые, безликие башни-прямоугольники, как и его собственный дом. Улицы, аккуратно разделявшие эти прямоугольники на микрорайоны, были сейчас совершенно пусты. Над ними вытянули серебристые змеиные шеи фонари, причем одиннадцать из них, как быстро подсчитал Курочкин, не горели.

Фонари эти высокомерно выхватывали из мрачной темноты холодные, желтоватые круги света, в которых виднелись, казалось, навсегда застывшие вдоль тротуаров машины.

Неожиданно балконное стекло тревожно задрожало, в него мелкой крупой злобно сыпанул дождь. Ефим Валерьевич отпрянул, поежился. Хоть он и находился в недосягаемости и в тепле, однако все равно неприятно. Этот внезапный мерзкий дождь был совершенно не нужен — и без него достаточно противно.

А теперь сбегавшие по стеклу капли хоть слегка и размыли надоевший пейзаж, но сделали его каким-то потусторонним, призрачным, отчего раздражение, регулярно накатывавшее на Ефима Валерьевича в эту осень, только усилилось.

Впрочем, дождь, к счастью, оказался коротким. Еще несколько раз сердито плюнув в окно, он внезапно утихомирился и исчез столь же неожиданно, как и возник.

Зато на смену ему почти без промедления явился порывистый, нервозный ветер. Он с гнусными завываниями забился между домами, заставил мелко подрагивать балконные стекла, с которых мгновенно сдул еще подрагивавшие дождевые капли. В довершение ко всему что-то отвратительно и тоненько задребезжало — то ли карниз, то ли находившаяся недалеко от балкона водосточная труба.