Подменыш

— А то как же, — не стал отпираться митрополит. — Я ему опосля того и предложил игуменство в монастыре.

— Самом захудалом, — не удержался от подковырки отец Артемий.

— Где было пусто место, там и дал, — парировал Макарий. — К тому же он сам просил плохонький. Десяток-другой мнихов куда как легче приструнить, нежели сотни. Сам, поди, в Троицкой обители спознал — каково это?

— Ох, спознал, — вздохнул отец Артемий. — Думаешь, я просто так оттуда убег? И ведь предупреждал меня отец Порфирий. Сколь раз, бывало, рассказывал про ихнее великое нестроение, про бражничание в кельях, про содомитов, про…

— Ему ли не знать, — хмыкнул митрополит, прерывая монаха и усаживаясь рядышком с ним. — Он и сам там игуменствовал, после чего утек куда глаза глядят.

— Вот, вот, — подтвердил старец. — Если б государь не попросил, то я бы ни за что не пошел. Хотя что уж теперь, дело-то прошлое.

— Но возлюбил ты старца Феодорита, — задумчиво продолжал владыка. — Иначе не просил бы за него у Иоанна.

— Думал, ему из Суздаля куда проще да быстрее списываться со мною. В том винюсь, — сокрушенно произнес Артемий. — Потачку хотел себе сделать, чтоб не так тяжко было в том вертепе пребывати.

— А теперь он страдать должен из-за твоей потачки, — заметил Макарий.

— Да за что?! — вновь взвился на дыбки отец Артемий.

— За упрямство некоего ученика, которого сей старец так и не приучил беспрекословно повиноваться своему духовному владыке, а сие есть его недосмотр, — невозмутимо пояснил митрополит и более жестким тоном произнес: — Что за избушка? Где она? Кто в ней? За что? Четыре вопроса — четыре ответа. За каждый я отцу Феодориту буду скащивать по пяти лет.

— Эва сколь ты ему намерил, — грустно усмехнулся отец Артемий. — Он столько и не проживет.

— В гладе да хладе? Нет, конечно, — равнодушно согласился Макарий. — Ему там и года не протянуть. А ты ответь на все, что я вопрошаю, и я ему вместо покаянной кельи, — он задумался, что-то прикидывая в уме, — церковную епитимию. И легкую, ты уж мне поверь. Подумаешь, чуток больше поклонов на своих молитвах положит, да причастия на пару месяцев лишится. Это ж пустяк.

— Пустяк, — машинально отозвался отец Артемий.

— Тогда говори, — потребовал митрополит и склонился поближе к собеседнику.

— Ежели духовное лицо на предательство идет, так чему он потом мирянина научит? — тихо произнес старец и, понизив голос, закончил: — А ежели оно само предать требует, то разве это духовное лицо?

— Ты не забывайся! — взвизгнул Макарий, отпрянув в сторону, и как ошпаренный вскочил на ноги: — Забыл, с кем говоришь?! Так я и напомнить могу!

— А и впрямь забыл, — сокрушенно заметил Артемий. — Я и сейчас понять не могу. По облачению вроде духовный владыка предо мною, а по душе судить, так…

— Мыслишь, что Соловки — окончательно?! — прошипел митрополит. — Мы с государем еще ни о чем не говорили, так что ты и про костер не забывай.

— Вона как, — усмехнулся старец. — А зачем тебе тайна сия? Что ты с ней делать-то станешь?

— Не твое дело, — сердито отрезал Макарий.

— А избушка — не твое. Не лез бы ты в нее. Добра от того не будет — одно лишь худо. Хоть в этом ты можешь мне поверить?

— Кто знает, что есть добро, а что — зло? — философски заметил митрополит, понемногу успокаиваясь. — Так ты скажешь?

— Нет, владыка. Тяжко, конечно, безвинному человеку на костре гореть, ну да что уж там.

— Да еще вместе с отцом Феодоритом, — подхватил Макарий.

— А вот это навряд ли, — торжествующе усмехнулся старец. — Я так мыслю, что тебе и вокруг меня огонек развести не получится — государь не дозволит.

— Дурень ты, дурень, — почти отечески попрекнул его митрополит. — А о том не помыслил, что царю от этого костра сплошная выгода. Не будет тебя, и тайна крепче сохранится.

— Допрежь того, как других обзывать, на себя обернись, — задиристо, почти по-мальчишески огрызнулся отец Артемий. — Про выгоду и впрямь не ведаю — тут тебе видней. Может, ты и прав. Да не все на свете ею измерить можно. Я иное знаю. У царя нашего душа христианская, а потому безвинного человека он на костер никогда не пошлет. Не из таковских наш государь будет.

— А коли собор такое решение примет? — поинтересовался Макарий. — Мыслишь, осмелится он супротив пойти?

— И того не станет. Все ж видят, отчего ты злобствуешь. Это когда ж такое бывало, чтоб за ядение рыбы в Великий пост на Соловки ссылали? Ты и этого с трудом добьешься, так чего про костер буровишь? И все! — досадливо поморщился старец. — Забудь про избушку. Не тебе о ней ведать, не тебе туда соваться. Знай свои Четьи Минеи, — почти повелительно произнес он, — а о государевых делах забудь. Али запамятовал, яко в святом писании Христос сказывал? Богу — богово, а кесарю — кесарево. А ныне я умолкаю, коли ты разумным речам не внемлешь, и боле тебе вовсе ничего не скажу.

И точно.

Как митрополит ни надсаживался, что только ни сулил, старец оставался непреклонен.

Но не говорить же сейчас царю о том, как он тщетно бился, чтобы выведать его же, Иоаннову, тайну. Поэтому Макарий, подумав и пожевав губами, еще раз оглянулся по сторонам, всем своим видом показывая, что сейчас будет говорить откровенно, хотя и без того знал, что в уютной светлице государя, расположенной прямо над Столовой [170]палатой, никого нет, и, якобы решившись, произнес совсем иное:

— Лишь после сего приговора буду уверен в том, что он не займет моего места даже после того, когда я покину сей мир, поелику сей пастырь недостоин есть.

— Боишься, что он мне монастырскую землицу отдаст? — усмехнулся Иоанн. — Ну что ж, может, оно и верно. Ладно, чего уж там. Для успокоения твоей души я тебе перечить не стану.

Макарий удивленно посмотрел на царя. Иоанн ответил простодушным взглядом. На губах его по-прежнему играла немножечко грустная, с ничтожной примесью иронии, усмешка.

— Чтой-то ты больно уступчив ныне, государь, — недоверчиво проворчал митрополит.

— Мыслю, что негоже двум владыкам Руси в прю из-за какого-то старца вступати. Да и остыл я к нему сердцем. Сам зрил, яко он крутился да выкручивался, будто волчок. Уж больно ловок. И кто ведает, чего от него ждать, ежели он…

— Стало быть, не пойдешь супротив? — еще раз уточнил владыка.

— Слова поперек не скажу, — твердо заверил его Иоанн.

Митрополит еще некоторое время пытался гадать, отчего вдруг царь не стал возражать, но потом его осенило. Да ведь государь помнил нынешнего настоятеля обители еще с детских лет. Правда, тогда игумен еще нашивал не монашеское платье, а пышные, унизанные саженным [171]жемчугом ферязи [172], расшитые золотыми нитями и изукрашенные бисером цветные сапоги, шелковые порты и нарядные пошевные [173]рубахи. Да и звали его не Филиппом, а Федором. Был он сыном богатого боярина Степана Ивановича Колычева.

Впрочем, встречался с ним Иоанн и гораздо позже, причем именно как с игуменом. Тот три года назад приезжал на собор. Государь и до поставления Филиппа жаловал эту удаленную обитель. Как-то, прослышав о приключившемся в монастыре пожаре, он пожаловал настоятелю, отцу Алексию, евангелие в полдесть [174], паволочное [175], с черевчатым [176]бархатом, с изображенным на верхней доске красивым серебряным распятием и такими же фигурками апостолов-евангелистов. Подарил он тогда и «Апостола», причем тоже вполдесть, паволоченный зеленой камкой [177], да к ним еще двадцать две книги попроще.

Все это уже само по себе по тем временам представляло собой целое богатство, но царь не ограничился этим. Вдобавок он пожаловал монахам деревню при реке Шишне, пустошь Сухой Наволок, а к ним острова, лежащие по обе стороны реки Выга, — Дасугею и Рахново с рыбными ловлями и с оброчными соляными варницами.

170

Не следует думать, что Столовой она названа потому, что царь в ней обедал. Именно в этой палате проходили заседания боярской Думы, и потому там стоял царский трон, именуемый тогда столом. Отсюда и название.

171

Саженным — здесь: крупным (ст.−слав.).

172

Ферязь — длинная мужская верхняя одежда с длинными рукавами без воротника и перехвата.

173

Пошевная — вышитая (ст.−слав.).

174

Десть — единица измерения бумажного листа (по величине обреза и т. п.).

175

Наволочный — здесь: покрытый (паволока — покров из ткани).

176

Червчатый (иначе червленный) — багряный.

177

Камка — разновидность шелковой ткани.