Подменыш

— Так ведь ты, государь, не токмо рублями одаривал, но и платьями, сосудами, доспехами, конями, — дополнил Адашев. — Их счесть тяжко, не один день нужон, но бархаты да соболя еще на десять тысчонок — поверь мне — непременно потянут, хотя скорее всего поболе. Все ж таки кубки да чаши не одни токмо серебряные, но и златые были, доспехи и вовсе изрядно стоят. Словом, на десяток точно вытянут.

— Это уже сорок восемь выходит?! — вновь ужаснулся Иоанн.

— И все это окромя вотчин, поместий и кормлений. Их ты тоже порядком раздал, — окончательно добил его Алексей Федорович.

— Славно повеселились, — растерянно произнес Иоанн.

Адашев хотел поначалу сказать, что надо бы того, закругляться с раздачами, но, глядя на поникшее лицо Иоанна, сделал благоразумный вывод, что тот и сам это прекрасно понял, и произнес совсем иное, более утешительное:

— Конечно, государь, такая победа дорогого стоит. Шутка ли — татарское царство одолели. Даже твой великий дед Иоанн Васильевич, кой требовал, дабы его чтили наравне с кесарем немчинским [115]и с султаном, царю крымскому челом бил, а тут… Пращур твой Димитрий Донской всего лишь отразил царя Мамая — ты ж царство завоевал. Сколь веков Русь страдала, сколь унижалась пред ними, и вот явился наконец царь, возмогший одолеть поганых, примучить и согнуть им выю, а кто не пожелал гнуться, так ты тем хребет сломил. И христианство от басурман защитил, и русских людей из неволи освободил, да сколь труднот превозмог. Так что каково торжество, такова и…

Вообще-то получалось, что он тем самым как бы поощряет царя на последующее мотовство, но Алексей Федорович и тут не ошибся. Начиная с четвертого дня царь больше не сделал ни одного подарка. Как отрезало. Да и некогда было Иоанну часы на пирах растрачивать. Вновь заседания в Думе забирали львиную долю времени, а вечером он с нетерпением спешил к милой супруге и маленькому сынишке с крохотным носиком-пуговкой, с которым так нравилось играться царю, поминутно бережно касаясь его и легонько проводя пальцем до самого кругленького кончика.

— Так ты ему весь нос к двум годам сотрешь, — подшучивала оживленная Анастасия, неспешно поправлявшаяся после родов. — Вона, глякось, и так одни дырки остались. Ужо я встану с постели, так отыму дите.

— Да я чуток, — винился Иоанн и вновь принимался за любимую забаву.

Эх, хорошо проводить время в тепле да неге, близ пышущей жаром гигантской печи, обложенной зеленоватой муравленой плиткой, особенно когда за тесными окошками вовсю завывают злобные метели, щедро засыпая мелким хрустким снегом поля, снега и дома. А уж потом как славно любоваться вокруг, окидывая взором окрестности, украшенные, будто невеста, белоснежным нарядом, сверкающим на солнце, подобно дорогой парче, сотканной сплошь серебряной нитью.

Зима в том году и впрямь выдалась на славу — снежная, но ласковая, не докучавшая лютыми морозами и в то же время без слякотных оттепелей. Давно не упомнят такой на Руси. И за все время в деревнях ни разу не видали выходящего из леса невысокого старика с белыми как снег волосами и длинной седой бородой, который бредет обычно невесть куда, закутанный в теплую белую одежу, но с непокрытой головой и с железной булавой в руке. Потому и морозов не было лютых. Известно, коль Зимника нет — много дров для печи не понадобится.

Когда Иоанн прибыл в Москву, Анастасия еще лежала после родов, блаженствуя от своего собственного маленького счастьица — и мужа не убили, и победил-то он всех, а она-то как вовремя расстаралась, подарив ему — ну словно в награду — наследника престола. Потому с крещением младенца немного затянули — очень уж ей хотелось тоже поприсутствовать при этом.

Если бы где-то рядом, как предлагал митрополит Макарий — давно бы окрестили, но Иоанн непременно хотел в Троицком монастыре, лелея надежду, что старец Артемий еще там, и желая видеть именно его в крестных отцах своего сына.

Едва она смогла встать с постели, как царь отправился с нею и с сыном в обитель Троицы. К сожалению, отца Артемия в ней уже не было. Собрав нехитрую котомку, включавшую каравай хлеба и десяток вяленых лещей, да еще пяток особо полюбившихся ему книг, старец ушел обратно к своей братии в глухие сосновые леса близ Белого озера. Обиженный на то, что Иоанн предпочел митрополиту какого-то там игумена, Макарий, сославшись на нездоровье, тоже отказался приехать, а потому Димитрия у мощей святого Сергия крестил Ростовский архиепископ Никандр.

К тому же Подкеларник Троицкого монастыря Левкий успел осуществить свое черное дело. Явившись на подворье Макария, он не только изложил суть беседы царя и старца, как ее слышал отец Андриан, но и кое-что добавил — для красоты слога — от себя. Главным же было то, что так и не расслышал, но домыслил келарь, включая ответ старца на предложение Иоанна возглавить церковь всея Руси. Более того, по словам Левкия, выходило, что слушал он все это самолично, а отец Андриан лишь способствовал уходу своего подчиненного в Москву, узнав об этой беседе от… самого Левкия.

Макарий молча выслушал наушника и отпустил, так и не сказав ни слова. После этого он не выходил из своей кельи целых два дня — размышлял. По всему выходило, что поведение Иоанна после возвращения из-под Казани было не чем иным, как наглым беззастенчивым притворством, а искренние горячие слова при встрече предназначались лишь для того, чтобы усыпить бдительность митрополита, и от этого Макарию становилось еще горше.

«А ведь как славно мы с ним совсем недавно размышляли, кого бы послать в Казань для устроения дел церковных. Обстоятельно трудились, вдумчиво. Человек пять осудили, пока протоиерея Архангельского собора Тимофея не выбрали», — вспоминал он.

И вдруг ему до слез стало жаль всего того недавнего, что так тесно — пожалуй, даже теснее, чем раньше, сблизило их в те немногие месяцы мира и не показного, но истинного дружелюбия. Жаль, и еще чисто по-человечески обидно за царя — как он только посмел своей поганой ложью все это светлое и чистое взять и в одночасье погубить.

«А может, Левкий солгал? — мелькнула вдруг мысль. — Скользкий он какой-то, в глаза не смотрит, лебезит все время. Может, и не было у царя на самом деле никакого разговора с Артемием? К тому же тот совсем недавно ушел из обители в свою пустынь. Зачем ушел? Из игуменов и архимандритов можно в митрополичье креслице усесться, особливо когда за твоей спиной сам царь стоит, хотя положено из епископов избирать, а вот из старцев пустыни — навряд ли. Тут уж и государь — заступа слабая Или затаиться решил до поры — до времени? Скорее всего».

С досады ему захотелось содеять что-то эдакое, в пику Иоанну, чтоб почуял он, что Макарий все знает. Как он тогда в глаза смотреть станет, как себя поведет? И тут его осенило.

Всею в ту зиму на Руси крестились два царевича и один царь, правда, из бывших. Царевича Утемиш-Гирея, совсем еще ребенка, должны были крестить по просьбе его матери Сююнбеки. Обратилась она с этой просьбой, скорее всего, не оттого, что воспылала любовью к христианской вере, а чтобы досадить остававшегося верным мусульманскому закону своему постылому мужу Шиг-Алею, за которого его выдал Иоанн. Вот его-то в Чудове монастыре самолично окрестил митрополит Макарий, дав христианское имя Александр. Всего днем ранее он отказал Иоанну, ссылаясь на нездоровье, а тут поехал, намекнув таким образом, как и хотел, что он все знает о его заговоре со старцем Артемием.

Вторым был Ядигер-Мухаммад. Как ни удивительно, но, придя в себя от безумных плясок дервишей, бывший властитель Казанского царства, словно смахнув с лица паутину дьявольского наваждения и ужаснувшись тому, что произошло с ним и всеми жителями Казани, тоже решил отречься от мусульманства.

Тут уже все было гораздо строже. Несколько раз сам Макарий допытывался до бывшего астраханского царевича, пытаясь выяснить: «Не нужда ли, не страх ли, не мирская ли польза внушает ему сию мысль?» Но каждый раз Ядигер кусал губы, вспоминая пляски дервишей, и митрополит получал один и тэт же ответ:

115

Кесарь немчинский — германский император.