Разобщённые

— Так что будем делать? — спрашивает Мираколина. — Если он поймает твоего друга, он не вернётся, и мы тут умрём с голоду, а если непоймает — тогда вернётся и убьёт нас.

— Ты же, кажется, сказала, что не боишься умереть?

— И не боюсь. Просто не хочется умирать бессмысленной смертью.

— Мы не умрём. Я не позволю.

И Лев начинает кататься по кровати с одного бока на другой. Его руки надёжно привязаны капроновым шнуром к двум вертикальным штырям, зато ноги свободны, и этого достаточно, чтобы раскрутиться как следует. Он бросает всё своё тело налево, потом направо, и снова налево, и снова направо, опять и опять, пока койка не начинает со скрипом ехать ножками по полу. Лев пытается перевернуть кровать, но инерции недостаточно. Выбившись из сил, он останавливается, чтобы отдохнуть.

— Ничего не выходит, — говорит Мираколина. Спасибо за разъяснение. Как будто он и без неё не знает.

— Тогда, может, помолишься? Я, как видишь, уже молюсь.

Передохнув несколько минут, он возобновляет свои попытки. На этот раз ему удаётся подвинуть кровать чуть больше, и одна из ножек застревает в неровности пола. Теперь при расшатывании ножки кровати с одной стороны чуть приподнимаются. Силы мальчика быстро истощаются, шнур больно врезается в запястья. Он вынужден остановиться, но через несколько минут начинает всё заново — туда-сюда, туда-сюда, и с каждым разом кровать накреняется всё больше. Наконец, испустив сдавленный стон сквозь стиснутые зубы, Лев бросает весь свой корпус по направлению к дальней стене, едва не выворачивая руки из суставов, — и кровать встаёт на две ножки, словно монета на ребро при игре в орлянку. И словно та же монета, кровать колеблется, решая судьбу узников, — и наконец переворачивается кверху ножками. Лев больно стукается локтем о прогнившие доски пола, под кожу впивается десяток заноз. Кровать нависает над мальчиком, и это пробуждает в нём воспоминания о взрыве в таунхаусе брата — вот почти так же он лежал тогда под диваном. Перед глазами Лева проплывают лица Маркуса и пастора Дэна... Он старается не поддаться скорби, наоборот — извлечь силу из этих горестных воспоминаний.

— Молодец, получилось! — слышит он возглас Мираколины, видеть её он не может. — И что теперь?

— Пока не знаю.

Руки Лева всё так же привязаны к штырям кроватной спинки. Больно! Теперь ему видно, как сочится кровь из запястий. Постой, а это что? У него на руках ржавчина! В голове проносятся бесполезные сведения: врачи рекомендуют сделать укол от столбняка, если поранился ржавой иглой или ещё чем-то вроде того. А ещё он вспоминает принадлежащий его семье пляжный дом — его окружала железная ограда, насквозь проржавевшая под воздействием солёного морского воздуха. Проржавевшая насквозь...Лев всматривается в то место, где штыри соединяются с кроватной рамой. Так и есть! Штырь, к которому привязана его левая рука, проржавел. И Лев, опять не обращая внимания на боль, дёргает и дёргает рукой, пока штырь не ломается. Левая рука свободна!

— Что ты там делаешь? — спрашивает Мираколина.

Вместо ответа он хватает её за руку. Девочка ахает.

Штырь, к которому привязана правая рука, покрепче, но он тоже покрыт ржавчиной, да к тому же ещё и страшно шершавый. Лев понимает — эту штуковину ему не сломать, поэтому пробует другой подход: начинает двигать запястье вверх-вниз. Капроновый шнур трётся о жёсткую шершавую поверхность штыря, постепенно пластик уступает, стирается, и наконец шнур рвётся. Правая рука тоже свободна. Лев отирает кровь с запястий о матрас и выбирается из-под кровати.

— Как тебе это удалось? — изумляется Мираколина.

— А я Супермен, — отвечает он.

Осмотрев путы Мираколины, Лев запускает руку под её матрас и нащупывает там точно такой же ржавый металл. Отодвинув койку девочки от стены, он принимается ногой колошматить по спинке, пока штыри, к которым привязаны руки Мираколины, не ломаются. Теперь ей только остаётся выпростать руки из капроновых петель. Свобода!

— Всё нормально? — спрашивает Лев. Она кивает. — Хорошо. А теперь выбираемся отсюда. — Но в ту же секунду, когда он опирается на правую ногу, она подворачивается в лодыжке. Лев корчит гримасу. Ну вот, теперь он хромой.

— Что с тобой? — беспокоится Мираколина.

— Кажется, растянул лодыжку, когда стучал по штырям, — говорит Лев. Мираколина подставляет ему плечо, и они идут к двери.

Распахнув её, они сразу понимают, где находятся. Это хижина, затерянная в лесу, в такой глуши, что они могли бы орать во всю мочь своих лёгких хоть неделю — их никто не услышал бы.

От порога хижины убегает тропинка; наверно, надеется Лев, она ведёт к дороге побольше. Он пытается опереться на больную ногу — и снова лицо его искажается от боли. Мираколина продолжает поддерживать его, он с благодарностью принимает её помощь и ковыляет, обнимая её одной рукой за плечи.

Когда они отходят на приличное расстояние, он говорит:

— Вот теперь я точно не смогу обойтись без твоей помощи. Нужно предупредить моего друга.

Она сбрасывает его руку со своего плеча, и он едва не падает, но удерживается на ногах.

— Не стану я тебе в этом помогать! Твой друг — не моя проблема!

— Ну посмотри же на меня! Я еле-еле хожу. Я сам не справлюсь!

— Я доставлю тебя в больницу.

Лев мотает головой.

— Когда я отправился к Кавено, то нарушил условия досрочного освобождения. Если меня поймают, то засадят пожизненно.

— Только не надо меняв этом обвинять!

— Я только что спас тебе жизнь, — напоминает ей Лев. — Ты хочешь отплатить мне за это, поломав мою?

Она смотрит на него почти с той же ненавистью, что в самый первый день, когда они встретились.

— Этот орган-пират доберётся до пещер раньше нас. Какой тогда смысл идти туда? — И тут она внимательно всматривается в Лева, словно стараясь прочитать его мысли, и восклицает: — Твой друг вовсе не там!

— Нет.

Она вздыхает.

— Так я и думала.

55 • Мираколина

Мираколина не из тех, кто склонен поддаваться порывам. Всё должно быть тщательно и заблаговременно спланировано. Вот ведь и её побег из замка Кавено — не просто бегство наобум, как придётся и куда придётся, а результат скрупулёзной подготовки. Поэтому, когда здесь, на этой лесной тропинке её охватывает непонятный порыв, она сама оказывается к нему не готова.

— Я не буду тебе помогать, пока не свяжусь со своими родителями, — заявляет она и вдруг осознаёт, что этими самыми словами вступает с Левом в переговоры. То есть допускает мысль о том, чтобы отправиться с ним! Не иначе, посттравматический стресс...

— Нельзя! Если ты позвонишь родителям, они узнают, что фургон, который вёз тебя в лагерь, атаковали не орган-пираты. А тогда деятельность Кавено и его команды будет подставлена под удар!

— Если для тебя так важны их дела, почему ты сбежал?

Он переминается с ноги на ногу, и лицо его снова искажается от боли.

— Потому что это правильные дела, — говорит он. — Просто это не для меня.

Мираколина озадачена. Какой же он непоследовательный! Никаких принципов у человека! Раньше, когда она была почти незнакома с Левом, ей было проще относиться к нему: есть проблема по имени Лев и её надо решить, только и всего; но теперь... Этот мальчик — прямо какой-то ходячий парадокс. Сначала он идёт на массовое убийство, не останавливаясь перед тем, чтобы разорвать клочья заодно и самого себя, а потом предлагает орган-пирату свою жизнь в обмен на жизнь Мираколины! Как может один и тот же человек так метаться: то никакого уважения к чужим жизням — то самопожертвование, и ради кого? Ради девчонки, которой почти не знает! Это пощёчина тем истинам, которые определяли до сих пор бытие Мираколины: зло — это зло, добро — это добро, середины не существует; серых тонов не бывает, это иллюзия.

— Я свяжусь со своими родителями и дам им знать, что жива, — непреклонно заявляет она. — Представляю, как они обрадуются!