Разобщённые

Этим утром у неё брали интервью для выпуска новостей. Она пыталась отвечать на вопросы предельно правдиво. Да, для неё поддержка расплетения — это «вопрос необходимости», однако никто, кроме неё самой и Роберты не знает, откуда возникла эта необходимость. Но как бы Риса ни старалась, она произносит такое, что сама не может поверить, как подобные фразы могут слетать с её собственных губ. «Расплетение — это наименьшее из зол». Неужели какая-то часть её и впрямь начала верить этому? Постоянное манипулирование сознанием девушки привело к тому, что её внутренний компас крутится, как ошалевший, и она боится, что ей больше никогда не удастся найти истинный норд.

Измученная, она задрёмывает, но вскоре — ей кажется, всего через несколько секунд — просыпается оттого, что чья-то рука осторожно трясёт её за плечо. Уже стемнело, лишь тоненькая голубая полоска на горизонте напоминает об ушедшем дне.

— Соня, — говорит Кэм. — А я и не знал, что ты храпишь.

— Ничего подобного, — ещё толком не проснувшись, ворчит она. — И поклёпов на себя не потерплю!

У Кэма в руках одеяло. Лишь после того, как он укутывает её, Риса осознаёт, что подмёрзла, пока спала. Даже в тропиках воздух по вечерам бывает прохладным.

— Ты много времени проводишь в одиночестве, — говорит Кэм. — Тебе совсем необязательно быть одной... ну, ты понимаешь...

— Для того, кто бóльшую часть своей жизни прожил в приюте, одиночество — это роскошь.

Он опускается на траву рядом с ней.

— На следующей неделе наше первое совместное интервью. Нас отвезут на материк. Роберта сказала тебе?

Риса вздыхает.

— Да, мне всё известно.

— Нас представят как пару...

— Не волнуйся, я буду улыбаться и работать на камеру. Тебе не о чем беспокоиться.

— Я надеялся, что для тебя это будет не просто работа на камеру.

Не желая встречаться с ним взглядом, Риса обращает глаза к звёздному небу — здесь звёзд ещё больше, чем над Кладбищем, правда, там у неё не было ни времени, ни особого желания на них глазеть.

— Я знаю все их имена, — хвастает Кэм. — Я имею в виду имена звёзд.

— Не смеши меня. Звёзд миллиарды, ты не можешь знать все.

— Гипербола, — признаёт он. — Я, конечно, преувеличиваю. Но я знаю имена самых значительных. — Он начинает указывать на звёзды, как будто в его голове развернулась живая карта небесной сферы, в его голосе прорезается еле заметный бостонский акцент: — Это Альфа Центавра, самая близкая к нам звёздная система. А видишь вон ту, справа? Это Сириус — самая яркая звезда на всём небе...

Его голос действует на девушку завораживающе, он приносит ей кроху того самого покоя, которого так жаждет её душа. «Может, всё гораздо проще, чем мне кажется? — думает Риса. — Может, надо найти возможность как-то приспособиться?..»

— Вон та, потусклее — это Спика. На самом деле она в сто раз ярче Сириуса, просто она намного дальше от нас...

Риса вынуждена напомнить себе, что пошла на соглашение с «Гражданами за прогресс» не из эгоистических побуждений. Так может, пора бы её совести и утихомириться? А если совесть не желает успокаиваться и затягивает её в тёмные бездны, то не лучше ли отрезать её и выбросить — чтобы выжить?

— Это Туманность Андромеды; собственно, это не звезда, а целая галактика...

В хвастовстве Кэма присутствует оттенок наивного тщеславия — как у маленького мальчика, которому не терпится продемонстрировать, чему его сегодня научили в школе. Но он же никогда этого не учил! Акцент, который слышится сейчас в его речи, подтверждает, что эта информация изначально принадлежала другому человеку и была лишь вложена в голову Кэма.

«Риса, перестань!» — приказывает она себе. Может, гора, наконец, должна сдаться эрозии?

И лишь бы досадить той части своей натуры, которая продолжает противиться, Риса поднимается из кресла, ложится на траву рядом с Кэмом и устремляет глаза на россыпь звёзд.

— Полярную звезду найти очень легко, — продолжает Кэм. — Она неизменно висит над Северным полюсом, поэтому, если ты найдёшь её, то всегда сможешь отыскать истинный норд. — Риса ахает при этих его словах. Кэм поворачивается к ней: — Хочешь, чтобы я замолчал?

Риса смеётся:

— Нет, я надеялась снова уснуть под твою болтовню!

— О, я такой скучный?

— Чуть-чуть.

Он осторожно касается её руки, проводит по ней кончиками пальцев.

Риса убирает руку и садится.

— Не смей! Ты же знаешь — я не люблю, когда меня трогают!

— Ты вообще не любишь, когда тебя трогают или... тебе не нравится, когда к тебе прикасаюсь я?

Она уходит от ответа.

— А эту как зовут? — спрашивает она, указывая на звезду. — Вот эту, красную?

— Бетельгейзе, — отвечает Кэм и после неловкого молчания задаёт вопрос: — Какой он был?

— Кто?

— Ты знаешь кто.

Риса вздыхает.

— Тебе не нужно это знать, Кэм.

— Нужно.

У неё нет сил сопротивляться, поэтому она снова ложится на траву, смотрит в звёздное небо и произносит:

— Импульсивный. Мрачно-задумчивый. По временам ненавидящий самого себя.

— Похоже, настоящая находка.

— Дай мне закончить. Умный, верный, чувствительный, ответственный, к тому же сильный лидер, хотя слишком скромен, чтобы самому это признать.

— Ты говоришь о нём в настоящем времени?

— Был, — поправляется она. — Просто иногда мне кажется, что он по-прежнему жив.

— Мне кажется, он бы мне понравился.

Риса качает головой.

— Он возненавидел бы тебя.

— Почему?

— Потому что вдобавок ко всему он ревнив.

Снова повисает молчание, но на этот раз совсем даже не неловкое.

— Я рад, что ты рассказала мне о нём, — говорит Кэм. — И теперь я тоже хочу кое-чем поделиться с тобой.

О чём он хочет ей рассказать? Риса теряется в догадках. Внезапно она ловит себя на том, что её распирает от любопытства.

— Когда ты была в приюте, ты знала такого мальчика — Самсона? — спрашивает он.

Риса копается в памяти.

— Да! Он был вместе со мной в том автобусе, который вёз нас в заготовительный лагерь.

— Так вот — он был тайно влюблён в тебя.

Риса в замешательстве — откуда он знает? Ах да... Прозрение впрыскивает ей в кровь дозу адреналина, включающую её в режим «дерись-или-беги». Она вскакивает на ноги, готовая умчаться обратно в особняк, или спрыгнуть со скалы в море, или ещё что — лишь бы уйти от этого откровения, но не может: Кэм держит её в поле своего тяготения, словно звезда свою драгоценную планету.

— Алгебра! — произносит он. — У него был математический талант. Мне досталась лишь малая его часть, та, что сильна в алгебре — но когда я нечаянно наткнулся на твою фотографию, этого оказалось достаточно, чтобы я остановился, рассмотрел её и вспомнил. А когда Роберта услышала, что тебя поймали, она потянула за ниточки — и вот ты здесь. Из-за меня. Это я виноват, что ты попала сюда.

Будь её воля, она бы отвернулась от него, но она не может. Так свидетель дорожной аварии не в силах оторваться от этого зрелища.

— И что я, по-твоему, должна сейчас чувствовать, Кэм? Я не могу и не хочу притворяться: я в ужасе! Значит, я здесь потому, что тебе пришла в голову такая блажь, и эта блажь — даже не твоя собственная, а того бедного мальчика!

— Нет, это не так, — торопливо возражает Кэм. — Самсон — он как... как друг, который похлопывает тебя по плечу, чтобы привлечь твоё внимание... Но то, что я чувствую к тебе — это моё, это я, весь полностью! Не только алгебра, но... как бы это сказать... всё уравнение целиком...

Она поворачивается к Кэму спиной, подхватывает с травы одеяло и закутывается в него.

— Уходи. Я хочу, чтобы ты ушёл!

— Прости меня, — умоляет он, — я всего лишь не хотел, чтобы между нами оставались какие-то секреты.

— Пожалуйста, уйди!

Он не приближается к ней, но и не уходит.

— «Лучше пусть я частично стану великим, чем полностью бесполезным». Разве не такими были его последние слова, обращённые к тебе? Я чувствую себя в ответе за то, чтобы его желание осуществилось.