Я, Майя Плисецкая

У меня каждый раз невольный спазм стискивает горло, когда я перечитываю чеховские строки: «Анна Сергевна и Гуров любили друг друга как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья… и точно это были две перелетные птицы» (слышите, вновь птицы!)… Я могу на память читать и читать, почти петь вслух Чехова. «Дама с собачкой» — это мое восприятие — написана стихами, не прозой. Все образованные, все все знают, но, пожалуйста, послушайте еще немного: «…Анна Сергевна, эта «дама с собачкой», к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению… Она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине…

— Пусть Бог меня простит! — сказала она, и глаза у нее наполнились слезами. — Это ужасно. — Она спрятала лицо у него на груди и прижалась к нему… Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза, целовал ее, говорил тихо и ласково, и она понемногу успокоилась»…

И вот что еще. Каждый миг этой истории прошит, пропитан печалью. Как мне мечталось, бредилось танцем передать безграничность чеховских оттенков, неповторимый настрой рассказа, тон, поэзию его, подтекст, грусть, таинства и простоту чеховской музыки: Гуров «…привлек к себе Анну Сергевну и стал целовать ее лицо, щеки, руки… Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась; они… скрываются от людей, как воры! Разве жизнь их не разбита?..»

Репетировать с Ефимовым мы начали в помещении Театра оперетты (бывший филиал Большого, театр Зимина). Встречались с ним в середине дня, когда в классах никого уже не было.

Борис входил в зал, деловито дожевывая свой дневной бутерброд, — танцор был еще теплый после проведенных утром в Большом репетиций. Я в ожидании его делала маленький станок, разогревалась — мы тотчас окунались в наши дуэты.

Работали до изнурения, до одури. Дуэт — значит, поддержки. Большую долю сценического времени я на руках Ефимова. Иногда Борис так измождался, что ложился в своем черно-красном спортивном костюме на несколько минут плашмя на пол. И когда вставал, то на полу оставался влажный рисунок его могучего тела. Даже струйки взъерошенных волос оставляли свой мокрый след: новый путь в живописи. Он насквозь был в поту.

— Здорово устал, Борис? — сочувственно тревожилась я. И подволновывалась — выдержит ли, не сломается?..

— Нормально, Майя Михайловна, — всегда односложно цедил Ефимов. — Давайте репетировать дальше.

Уже когда мы перенесли репетиции в Большой театр на пятый ярус и до премьеры было рукой подать, я ненароком коряво сорвалась с высокой поддержки, обрушив силу падения Ефимову на загривок. Терпеливейший, невозмутимый всегда Борис пронзительно вскрикнул. Его скулы вмиг побелели, выдались. Он плетью повис на классной балетной палке. Что-то внутри у него заклокотало, задвигалось.

— Очень больно, Борис? Прости меня.

Я свернула Ефимову спину, автоматной очередью пронеслось у меня в мозгу. Не будет премьеры. Пропала моя Анна Сергевна…

В растерянности пытаюсь массажем разогнать ему боль. Борис высвобождается из-под моих пальцев:

— Сейчас отпустит, Майя Михайловна. Сейчас пройдет…

— Прости меня, Боря, рука соскользнула.

Ефимов медленно-медленно распрямляется.

Это не ваша вина. Спина застужена. Вчера мне у театра четыре колеса на «Жигулях» прокололи. Пришлось долго повозиться. Простыл.

Узнаю подробности. Мерзкие на свете есть люди. Мои театральные неприятели надумали сорвать премьеру «Дамы». Ефимов на все сезоны — в легкой курточке. Натруженное тело переохладится и… По поручению делали или так — самоинициатива? А я-то думала, что первый раз творю беспрепятственно…

И все же назавтра мы вновь репетировали. Борис за ночь чудом смог восстановиться и прийти в себя после жестокой поломки. Железный организм! И воля небес? Господь Бог был с нами. С нами на репетициях «Дамы с собачкой». Мы оба работали без дублеров, малейшая травма — конец дерзкой мечте.

Все репетиции я проводила в балетном купальнике, цепляя, однако, сверху репетиционную изношенную юбку «Карениной». Для силуэта и навыков партнеру. Конечно, я просила Кардена сочинить мне платья Анны Сергевны. Карден избаловал меня царской щедростью одежд, созданных для «Анны Карениной» и «Чайки». Пьер твердо пообещал. Но время шло, а костюмов не было. Не желая быть навязчивой, я не терзала Кардена напоминаниями. Лишь однажды, не выдержав, я позвонила Юши Таката и на своем варварском английском вновь сказала о дне премьеры: «20 ноября». Из ответов Юши я поняла, что Карден не забыл ни про мечты мои, ни про дату.

— Не волнуйтесь, Майя, костюм будет в срок. Пьер работает.

Поздним вечером 18 ноября, накануне последней репетиции (я совсем уже отчаялась и ломала голову, как выйти из положения), некий господин, знавший по-русски только три слова: «большой-товарищ-блины», постучался в дверь нашей квартиры. Точно Санта-Клаус. Как только безрусскоязычный француз нашел в темном городе наше московское пристанище?..

Коробка от Кардена.

В коробке записка и приколотый булавкой перевод (работница бутика Кардена Наташа Янушевская свободно владела русским). Карден писал, что костюм у Анны Сергевны должен быть один. Но он будет разниться поясами. В зависимости от сюжета рассказа у меня три варианта выбора. Простроченный серебряной ниткой сверху и снизу строгий прямой пояс. Второй — чуть шире, вычурнее, с гигантским метровым бантом и длинными воздушными раструбами в пол. Третья возможность — для ухода в абстракцию, как писал Карден, — вовсе без пояса, словно хитон.

Я померила подарок моего парижского Санта-Клауса перед зеркалом. Теперь ясно, почему костюм один. Надевать его надо вместе с трико, как скафандр космонавту. Чтобы еще раз переодеться, надо разоблачиться догола. Прикидываю предложенную режиссуру платьев. Первый дуэт — эпиграф спектакля — буду танцевать без пояса. И Ефимову легче, в эпиграфе десятки поддержек. В «прогулках» больше статики — надену бант. «Любовное» па-де-де — исступленная страсть. Тут, разумеется, хитон. «Видение» — со строгим поясом. Должна читаться линия талии. Встреча в городе С. (Чехов подразумевал Саратов?) и финал — возвращение к началу. Форма. Реприза.

Свое пятидесятилетие я отмечала премьерой бежаровского «Болеро» в Брюсселе.

Шестидесятилетие — премьерой «Дамы с собачкой».

Как водится, балерины празднуют этот сволочной возраст, горделиво восседая в лучах прожекторов в ближней к сцене драпированной ложе. И каждый из занятых в танцевальном вечере в честь юбилярши Абвгдеж чинно, с манерным поклоном преподносит оной пышные букеты. К концу вечера знатная дама Абвгдеж засыпана цветами по самый подбородок, словно покойница.

Мне же в свой вечер предстояло потрудиться вдосталь: «Дама» — пятьдесят минут, «Кармен-сюита» — сорок шесть. Я почти все время на сцене. Но — выдержала. Победила. И без пошлой скромности хочу написать об этом. Для будущих коллекционеров театральных хроник.

Слышу через сценическое радио режиссерское привычное, обжигающее: «Внимание, дирижер в оркестре, начали». Александр Лазарев дает ауфтакт скрипкам. Судьбу «Дамы», так же как и судьбу «Чайки», Щедрин доверил ему. Звучит первая щемящая фраза. Для меня она олицетворяет слова Антона Палыча: «Анна Сергевна и Гуров были точно две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках»…

Мы стоим с Ефимовым друг против друга в метре от закрытого еще занавеса. Я лицом в зал. Он повернут к залу спиной. Замерли. Не шелохнемся. Слушаем музыку. Вздох виолончелей. Капли пиццикато. Не ошибиться! Через такт занавес медленно начнет раздвигаться. Гуров подымает Анну Сергевну, прижав ее ноги к своей груди. Как я счастлива, что танцую этот лиричнейший, вершинный чеховский рассказ. Белый шпиц, которому вскоре прогуливаться с Анной Сергевной по ялтинскому пирсу, тихонько поскуливает в кулисе. Значит, музыка Щедрина и его не оставляет равнодушным, действует на нервные окончания, тревожит, бередит.

…Той же первой поддержкой спектакль и заканчивается. Я простираю руки к крымскому небу, к Черному морю, к клубящимся облакам, ко всем людям, населяющим нашу божественную, бесподобную землю. Разве жизни Анны Сергевны и Гурова «не разбиты»? Как жить им дальше?..